Дневник грешницы

– Дедушка, – настойчиво повторил Алексей, которого Александра Афанасьевна тянула за рукав, помогать с самоваром, – еще более ранняя!

Патриарх закряхтел и насупился.

– Расскажите о своих родителях, – попросила Ирина Львовна, у которой было время все обдумать.

Дед Афанасий сначала отнекивался и делал вид, что ничего про своих родных не помнит. Но потом, взяв с Ирины Львовны слово, что она «не пропишет» его лично в своей книжке, разговорился так, что не остановить!

А Ирина Львовна и не думала останавливать. С первых же его слов, сказанных по существу дела, она почувствовала себя золотоискателем, который после долгих месяцев копания в пустой породе наткнулся на обширную рудную жилу.

Дед Афанасий оказался сыном той самой горничной Наташи и того самого Якуба ибн Юсуфа.

Разумеется, незаконным – обвенчать православную с басурманином было никак невозможно, а Якуб ибн Юсуф менять веру не собирался.

Афанасий про своего отца знал только по осторожным, шепотом, рассказам матери. Судя по этим рассказам, тот исчез из материной жизни вскоре после его рождения. Но бывшая горничная графов Безуховых отнюдь не бранила его, нет! По словам Наташи, отец Афанасия был человеком замечательным, к ней, Наташе, всегда относился по-доброму, во время беременности помогал деньгами и даже старался, как мог, защитить ее от презрения окружающих.

Ну, а что исчез – так не по своей же воле… Дело у него было, очень важное дело. Можно даже сказать – долг! Исполнив который, он обещал вернуться.

Не вернулся – так что ж… На все воля Божья. Она, Наташа, собиралась его ждать. И ждала.

Подросший, не по годам смышленый Афанасий стал приставать к матери с вопросами: по какому-такому делу отбыл в неизвестном направлении его турецкий папаша? Той никак было не унять шустрого пацана; в конце концов, когда сыну исполнилось восемь лет, она сдалась и под страшным секретом от прочей родни поведала ему удивительную историю.

Якуб ибн Юсуф взял с нее клятву, что она никогда и никому из живущих не расскажет о том, что происходило в интересующие Ирину Львовну дни в охотничьем домике. Никому из живущих в то время Наташа ни о чем не рассказала. Только сыну, который родился позже и, следовательно, под действие клятвы не подпадал.

Дело же у Якуба было следующее: доставить к господину любимую наложницу, которую господин считал мертвой и которую горячо оплакивал. Женщина эта, едва родив господину дочь, впала в оцепенение, настолько схожее со смертью, что ее, как полагается, отпели и похоронили. И если б не Якуб ибн Юсуф, заглянувший в церковь именно в тот момент, когда священника о. Паисия хватил удар от шевеления покойницы в гробу, она для всех так и осталась бы мертвой.

И, разумеется, умерла б на самом деле. Едва ли ее надорванных родовой горячкой сил хватило бы на то, чтобы самостоятельно выбраться из заколоченного и засыпанного землею гроба.

Маленький Афанасий, широко раскрыв глазенки, слушал эту страшную, но чем-то неотразимо притягательную историю. Отец, Яков Осипыч, как почтительно называла его мать, представлялся ему настоящим сказочным героем – сильным, бесстрашным, добрым и мудрым.

Именно сила, доброта и бесстрашие отца заставили его не только вытащить Анну (так звали наложницу графа) из могилы, но и укрыть ее в охотничьем домике и долгие месяцы заботиться о ней в ожидании, что она все-таки придет в сознание.

Он мудро скрывал ее местонахождение от всех, в том числе и от самого графа. Ведь Анна могла и не прийти в себя; к чему же было тревожить и без того страдавшего господина зыбкой, почти иллюзорной надеждой?

К тому же отец был предан не только графу, но и графине. Смерть же Анны была для графини спасением. Избавлением от угрозы навсегда потерять любимого мужа.

В общем, Якуб решил положиться на судьбу.

Если Анна придет в себя – он вернет ее графу.

Если умрет – то все останется как есть.

И да пребудет над нами милость Аллаха!

Маленький Афанасий не все понимал тогда в резонах отца, благоговейно передаваемых матерью, но старался запомнить ее рассказ дословно.

И – удивительное дело! – ему это удалось. Воспоминания девяностолетней давности оказались более четкими и достоверными, чем воспоминания о многих и многих позднейших событиях.

– Да, – искренне восхитилась Ирина Львовна, – у вас прекрасная память, Афанасий Яковлевич! Это и в самом деле поразительная история!

Старик, сидящий во главе ломящегося от угощений стола, благосклонно улыбнулся.

– То ли еще я могу рассказать, Иринушка, – многозначительно пообещал он. – Ты, главное, приезжай почаще! Налейте-ка Иринушке еще чаю!

Ирина Львовна, и без того с двух сторон обхаживаемая тетками Алексея, поняла, что ей придется съесть еще одну домашнюю ватрушку с творогом. А возможно даже, и намазать ее медом из сот, присланных душевным старичкам одним из внуков.

Не то чтобы в доме патриарха кормили невкусно. Наоборот. Совсем наоборот. Настолько наоборот, что всегда воздержанная в еде Ирина Львовна почувствовала: еще немного, и поднять ее с места сможет лишь подъемный кран!

К счастью, в этот момент тетки отвлеклись от процесса угощения гостьи и переключились на восхваление любимого племянника.

Ирина Львовна узнала в подробностях, какой Алешенька хороший. Какой красивый, умный и талантливый. Какой прекрасный и домовитый хозяин. Какой (был) замечательный муж. Какой (был и остается) заботливый отец!

Но, когда тетки, вздохнув и достав на всякий случай носовые платочки, перешли от замечательного мужа к его глупой, неблагородной и неблагодарной первой жене, тот мягко, но решительно прервал их, заявив, что им с Ириной Львовной пора возвращаться.

Ирина Львовна, чувствуя к нему искреннюю признательность, поспешно выбралась из-за стола.

На обратном пути ее стало неудержимо клонить ко сну.

Алексей, заметив это, съехал на какую-то едва заметную среди елей проселочную дорогу и предложил выйти, немного прогуляться.

«Хорошая мысль, – согласилась про себя Ирина Львовна, застегивая крючки новой норковой шубки. – А то, чего доброго, и в самом деле засну. А мне нельзя спать сидя. Когда я сплю сидя, я храплю. Вряд ли ему это понравится…

Да какое мне дело, понравится ему или нет, – возмутилась тут же Ирина Львовна и отвернулась от любезно открытой Алексеем дверцы. – Никуда не пойду!»

Но тут же, глянув в его мягкие, доверчивые глаза, смотревшие на нее с нескрываемой симпатией, устыдилась своего мимолетного каприза и вылезла из машины, сразу по щиколотку погрузившись в снег.

Чтобы выбраться на твердую поверхность, она оперлась на протянутую художником руку. Он тут же накрыл ее кисть в тонкой шагреневой перчатке своей большой и теплой ладонью.

Они молча обошли машину и по присыпанной свежим мартовским снегом дороге углубились в тихий, еще скованный зимой лес.

– Вы очень понравились моим родным, Ирина, – сказал Алексей, когда они остановились у особенно пышной старой развесистой ели. На несколько драгоценных мгновений из-под низких туч явилось солнце. Ель засияла в его лучах целыми слитками искрящегося серебра.

– Как красиво! – выдохнула Ирина Львовна, широко раскрыв свои темно-изумрудные глаза.

Художник вздохнул и поднес ее руку к своим губам. Ирина Львовна не отняла ее, но, движимая извечным женским ехидством, спросила:

– А ваша первая жена – она тоже сначала нравилась вашим родным?

– Моя первая жена – прекрасная женщина и очень хороший человек, – спокойно отвечал художник. – Мы с ней до сих пор поддерживаем дружеские отношения. С ней и с ее новым мужем, – добавил он.

– Вот как?

– Да. Мы поженились очень рано, когда нам было по восемнадцать лет. Тогда казалось, что мы идеально подходим друг другу. Но довольно скоро выяснилось, что это не так. И, когда стало возможным расстаться, не нанося травмы детям, мы расстались. Но вот объяснить это моим тетушкам довольно трудно…