Репортаж перед смертью (СИ)

– Это интервью, – начала объяснять Люси. Она не понимала, почему вдруг Штраус заинтересовалась этим, но обрадовалась, что у них завязался хоть какой-никакой диалог. – Интервью с приговорёнными к смертной казне на электрическом стуле.

Мира чуть заметно вздрогнула и тихо, почти шёпотом спросила:

– Скажите… Это очень страшно?.. – она не договорила, но журналистка и так поняла, что имела в виду её собеседница. Недавно виденный сон вновь всплыл в памяти, заставляя холодеть ладони и учащённо биться сердце. Люси посмотрела в голубые, широко открытые глаза стоящей напротив девушки и так же тихо ответила:

– Да… – их зрительный контакт продолжался, кажется, целую вечность. И только залаявший неподалёку пёс заставил Штраус дёрнуться от неожиданности и отвести взгляд. Немного поколебавшись, она всё же спросила:

– Вы ведь виделись с… Нацу? Какой он?

– Какой? – Люси растерялась, не совсем понимая, что Мира имела в виду. – Ему трудно, но он… держится. Старается держаться. Хотя всё должно случиться завтра.

– Завтра? – Штраус резко вскинула голову. – Уже?!

Журналистка с нескрываемым удивлением посмотрела на неё:

– Разве вы не знали?

– Я… я забыла, – блондинка старательно прятала глаза, нервно теребя поясок платья. Теперь не увидеть, что она нервничает и всеми силами желает закончить разговор, мог только слепой. На её счастье, из дверей кафе выглянул давешний щуплый парнишка и, увидев Миражанну, окликнул девушку. Та буркнула извинения и поспешила уйти. Люси растерянно смотрела ей вслед. Забыла? Что вообще происходит с этой девушкой? То она впадает в истерику от одного имени убийцы своей сестры, то забывает дату казни. Сама журналистка до сих пор помнила не только число, но и почти всё, что происходило в тот день. Помнила, как стучал по стеклу дождь, как горчил на языке любимый грейпфрутовый сок, как хмурился отец, стоя у входной двери. Родители не сказали ей, но она прекрасно знала, куда и зачем они едут. С тех пор девушка ненавидела запах лаванды – именно так пахло от мамы в этот день, который она помнила лучше, чем тот, в который хоронили Мишель. А мисс Штраус…

Нет, Люси её не осуждала, она просто не понимала. Наверное, поэтому журналистка и не стала догонять Миражанну: что она могла ещё сказать ей, кроме того, что уже было сказано? Ни-че-го. Все слова внезапно закончились под тяжестью собственных воспоминаний и осознания того, что все её усилия были напрасны. Если Локи тоже ничего не сможет сделать… Нет, отдернула себя Люси, она не имеет права сдаваться, даже мысленно – ради того, кому так опрометчиво дала надежду.

Однако с каждым часом уверенность становилась всё меньше. Медленно таяла, как горка сливочного мороженого в стеклянной креманке, которое она заказала в первом подвернувшемся кафе. После разговора с Мирой Люси не смогла заставить себя поехать на работу, несмотря на то, что новый материал к её отъезду, как она планировала, не был готов. Сейчас все мысли занимал Нацу Драгнил, и девушке не хотелось ни видеть на экране чужое лицо, ни слушать другую историю. В конце концов, у неё ещё будет три дня. Хотя начальство и устроило ей небольшой «отпуск», она не собиралась задерживаться дома дольше обычного.

Дом… Увы, деревянное двухэтажное строение под черепичной крышей с вечными клумбами пряно пахнущих флоксов и баскетбольной площадкой на заднем дворе давно утратило этот статус, став не более чем пунктом назначения, к которому раз в год мчалась её машина, накручивая на спидометре серые километры дороги. Да, она помнила вкус черничного пирога, который пекла мама по выходным. И сильный с мороза аромат новогодней ёлки, что сердито колола пальцы тонкими жёсткими иголками, когда они с сестрой осторожно, едва дыша, развешивали по веткам прозрачные стеклянные шарики. Она могла услышать, стоило ей закрыть глаза, глухие, размеренные удары мяча по мягкому покрытию и папин голос, насмешливо подзадоривающий: «Ну, что, Лю? Дать тебе фору в пару очков?». Всё это было – яркое, живое, правдивое, настоящее. До смерти Мишель.

А потом осталась только ложь: в маминой улыбке при разговоре со знакомыми («Смерть дочери – тяжкое испытание, но вера поддерживает нас»), в уголках отцовских глаз («Я устал сегодня, Лю, сыграем в выходные»), в их чинных семейных ужинах, в походах в церковь по воскресеньям. В каждом движении, слове, взгляде. Люси задыхалась в этой атмосфере каждодневного обмана. Никто из них не говорил о произошедшем, не плакал, не смотрел рисунки Мишель, убранные вместе с остальными вещами на чердак. После первой годовщины отец снял со стены её фотографию: «Так надо, Лю. Маме очень больно смотреть на снимок. Ты же понимаешь?». Нет, она не понимала. Не хотела, не могла мириться с тем, что миссис Хартфилия просто вычеркнула из их жизни даже такую память о смешливой курносой девчонке с двумя соломенными косичками. Но выиграть эту войну в одиночку было невозможно.

Нет, отец не принимал сторону матери, он просто молчал. Собираясь на казнь человека, убившего его дочь, поднимаясь по лестнице на чердак с коробками в руках, отвозя соседскому мальчишке новенький велосипед Мишель, снимая фотографию… Господин Хартфилий не сказал ни слова даже тогда, когда Лейла, услышав крики Люси, вошла в гостиную и, недовольно пождав губы, дала дочери пощечину. И лишь гораздо позже, пожив вдалеке от ставших ненавистными стен, глотнув новых, «взрослых» проблем, она смогла понять отца.

Смерть Мишель не просто лишила её родителей дочери, но и разрушила то, что когда-то было крепкой и дружной семьёй. Вместо того, чтобы помочь друг другу, каждый из супругов переживал свалившееся на них горе в одиночку, спасаясь от боли так, как умел: мать – за внешней благопристойностью и строгостью, отец – в молчании и покорности судьбе. Холодность матери задевала, коверкала душу и заставляла Люси искать спасение и поддержку у того, кто всегда был ей ближе, но теперь не мог помочь. Внешне мужественный и уверенный в себе человек, перед лицом столь жестокого испытания Джудо Хартфилий оказался внутренне слаб и беспомощен. В отличие от своей жены, женщины властной и менее эмоциональной от природы, да к тому же обратившейся за поддержкой к религии, глава семейства не нашёл в себе силы (а, может, и желания) противостоять ударам судьбы. Он безропотно покорился воли супруги и поплыл по течению, отгородившись от столь жестокого к нему мира любимыми книгами. Тогда, отчаянно нуждающаяся в помощи, Люси не могла этого понять и простить. И только переступив порог дома и оказавшись от него за несколько десятков километров, девушка осознала всю тяжесть положения отца: она, в отличие от Джудо, имела возможность покинуть это полное скорби и отчаяния место, ему же придётся прожить здесь до конца своих дней.

Телефонный звонок выдернул девушку из воспоминаний прошлого. Едва увидев высветившийся на табло номер, она дрожащей рукой нажала на зеленую кнопку и поднесла аппарат к уху.

– Люси, – голос Стейнлиза был тихий и надтреснутый, словно он говорил через силу. – Мне очень жаль. Прокурор отказался заново открывать дело Драгнила. Придётся действовать через судью, который вёл процесс, но его сейчас нет в городе, а телефон недоступен. Я буду пытаться дозвониться до него в течение оставшегося времени, но…

– Я поняла… – она не маленькая и вполне способна понять столь очевидные вещи. Они проиграли. – Спасибо, Локи. За всё спасибо… – девушка судорожно выдохнула и сбросила звонок. Посидела пару минут, закрыв лицо руками, и снова потянулась к телефону, чувствуя, как дрожат пальцы, пока она набирала номер. Её ждал ещё один неприятный разговор.

***

Она медленно шла по коридору, вздрагивая от малейшего шороха и пряча от попадающихся навстречу людей глаза. Приехать сюда было чистым безумием, но её словно кто-то толкал в спину. Впрочем, как и всегда, когда дело касалось Его. И судьба, словно смеясь над её жалкими попытками вырваться из того сладкого кошмара, в котором она жила уже несколько лет, делала всё, чтобы связывающие девушку путы лишь сильнее затягивались вокруг неё. Как и сегодня… Она надеялась, что встреча по какой-то причине не состоится, но уже меньше, чем через час сидела перед тем, кого, думала, уже никогда больше не увидит.