Маринованный огурец

Кэтрин Мэнсфилд

Маринованный огурец

И потом, через 6 лет, она снова увидела его. Он сидел за одним из бамбуковых столиков, украшенном японской вазой с бумажными нарциссами в ней. Перед ним стояло большое блюдо с фруктами, и очень осторожно, в своей всегдашней манере, которую она сразу же узнала, он чистил апельсин.

Он, должно быть, почувствовал весь ее ужас узнавания, так как поднял глаза и встретил ее взгляд. Он ее не узнал! Она улыбнулась; он нахмурился. Она подошла к нему. Он на мгновение закрыл глаза, но когда он их открыл, его лицо просветлело, как будто он нашел свою возлюбленную в темной комнате. Он отложил апельсин и отставил чуть — чуть стул, и она вынула свою маленькую теплую руку из муфты и подала ему.

— Вера! — он воскликнул. — Как неожиданно! Действительно, на мгновение я не узнал тебя. Присядешь? Ты уже пообедала? Не хочешь ли кофе?

Она колебалась, но, конечно, она хотела.

— Да, я бы хотела выпить кофе, — и она села напротив него.

— Ты изменилась. Ты очень сильно изменилась. — он сказал, смотря на нее этим нежным, светлым взглядом. — Ты так хорошо выглядишь. Я никогда не видел тебя такой красивой.

— Правда? — она подняла вуаль и расстегнула верхнюю пуговицу на шубе. — Я себя не очень хорошо чувствую. Ты же знаешь, я не переношу эту погоду.

— Ах, да. Ты же не любишь холод.

— Ненавижу его, — она вздогнула. — И хуже всего то, что чем старше становишься….

Он прервал ее: «Извини» — и постучал по столу, подзывая официантку. «Пожалуйста, принесите кофе и сливки». И ей:

— Ты уверена, что ничего не будешь есть? Может быть, фрукты? Фрукты здесь очень хороши.

— Нет, спасибо, ничего не надо.

— Заметано, — и улыбаяся сишком широко, он снова взял апельсин. — Ты говорила — чем старше становишься, тем….

— Тем холоднее! — она рассмеялась. Но она думала, как хорошо помнила эту его уловку — привычку перебивать ее — и как это раздражало ее 6 лет назад. Она словно чувствовала, будто он довольно неожиданно, в середине ее разговора, закрывал ее рот рукой, отворачивался, думая о чем‑то совершенно постороннем, а потом убирал руку и с той же слишком широкой улыбкой снова обращал на нее внимание….Теперь мы готовы. Заметано.

— Холоднее! — он повторил ее слова, тоже смеяся. — Ах, ты говоришь до сих пор те же самые вещи. И есть еще одна твоя черта, которая совсем не изменилась, — твой красивый голос, твоя прекрасная манера говорить, — теперь он был очень серьезен, он наклонился к ней, и она почувствовала теплый, резкий запах апельсина. — Стоит тебе сказать одно слово, и я узнаю твой голос среди всех других голосов. Я всегда недоумевал, что же делает твой голос таким….запоминающимся. Ты помнишь наш первый совместный полдень в Кью Гарденс? Ты была так удивлена тем, что я не знал названий цветов. Я и сейчас такой же невежда, несмотря на все твои объяснения. Но всегда в ясную и теплую погоду я вижу будто цветные блики…это очень странно….я слышу твой голос, повторяющий: «Герань, ноготки, вербена». И я чувствую, что только эти три слова уцелели от какого‑то забытого, божественного языка…Ты помнишь этот полдень?

— О, да, очень хорошо. — Она сделала очень глубокий, долгий вздох, будто бумажные нарциссы пахли слишком сладко, чтобы можно было бы переносить их запах. К тому же, все, что у нее осталось в памяти от того обеда, — это абсурдная сцена за кофейным столиком. Большое количество людей, пьющих чай в китайском домике, и его, сошедшего с ума из‑за ос, — его, прогонявшего их, махающего на них своей соломенной шляпой, слишко серьезного и яростного сверх всяких приличий. Какими довольными были хихикающие посетители кафе! И как она страдала.

Но теперь, по мере того как он говорил, ее воспоминание исчезало. Его впечатление было правдивее. Все‑таки это был восхитительный день, полный герани и ноготков, и вербены, и — теплого солнечного света. Она мысленно проговорила последние два слова так, будто пела их.

В этой теплоте всплыло в памяти и другое воспоминание. Она увидела себя, сидящей на лужайке. Он лежал рядом и неожиданно, после долгого молчания, он пододвинулся к ней и положил свою голову ей на колени.

— Я хотел бы, — сказал он громким, дрожащим голосом, — я хотел бы принять яд и умереть — прямо здесь!

В этот момент маленькая девочка в белом платье, державшая длинную лилию, с которой капала вода, выбежала из‑за кустов, посмотрела на них и убежала. Но он не видел ее. Вера наклонилась к нему:

— Ах, зачем ты так говоришь? Я бы так не могла сказать.

Но он издал звук, похожий на стон, и взяв ее руку, прижал к своей щеке.

— Потому что я буду любить тебя еще сильнее, гораздо более сильнее. И я буду так жестоко страдать, Вера, потому что ты никогда — никогда не будешь любить меня.

Сейчас он действительно лучше выглядел, чем раньше. Он растерял всю свою мечтательную задумчивость и нерешительность. Теперь он казался мужчиной, который нашел свое место в жизни, и сознание этого наполняло его уверенностью и верой в себя, что было, по крайней мере, впечатляюще. Он, должно быть, много нажил денег. Его ожеждойможно было восхищаться, и он сейчас вытаскивал из своей сумки русскую сигареточницу.

— Хочешь закурить?

— Да, — она поколебалась над сигаретами. — Они же так хорошо выглядят.

— Я тоже так думаю. Маленький человечек с улицы Св. Джеймса сделал их специально для меня. Я не очень сильно курю. В этом я не похож на тебя….но когда курю, это должны быть вкусные, очень свежие сигареты. Курение — не моя привычка; это роскошь — как парфюмерия. Ты также обожаешь парфюмерию? Ах, когда я был в России…….

Она перебила:

— Ты действительно был в России?

— О, да. Я провел там около года. Ты не забыла, как мы любили говорить о поездке туда?

— Нет, я не забыла.

Он издал странный полусмешок и откинулся на спинку стула.

— Разве это не забавно? Я и правда совершил все те путешествия, которые мы планировали. Да, я побывал во всех этих местах, о которых мы толковали, и оставался в них достаточно долго для того, чтобы, как ты говорила, «проникнуться их духом». К тому же я провел три последних года моей жизни в путешествиях. Испания, Корсика, Сибирь, Россия, Египет. Осталось посетить только Китай, и я собираюсь туда поехать, как только кончиться война.

Пока он говорил так вдохновенно, стуча концом сигареты о пепельницу, она почувствовала, как странный зверь, который дремал так долго в ее груди, потянулся, зевнул, насторожил уши и внезапно вскочил на ноги и устремил свой жаждущий, голодный взгляд на эти далекие страны. Но все, что она смогла сказать, было: «Как я завидую тебе».

Он принял такой ответ. — Это было, — он сказал, — просто великолепно, особенно Россия. Россия оправдала все наши ожидания и более того. Я даже провел несколько дней в лодке на реке Волге. Ты помнишь ту песню лодочника, которую ты любила играть?

— Да, — песня начала играть в ее голове, пока она говорила.

— Ты еще играешь?

— Нет, у меня нет пианино.

Он очень удивился этому. — Но что стало с твоим красивым пианино?

Она состроила гримасу. — Продано. Уже давно.

— Но тебе же так нравилась музыка, — он недоумевал.

— У меня сейчас нет времени на это, — сказала она.

Он оставил расспросы. — Эта жизнь на реке, — он продолжил рассказ, — это что‑то особенное. После дня или двух такой жизни невозможно представить, что можно жить иначе. И не обязательно знать язык — жизнь в лодке создает близкую связь между тобой и людьми, которые более чем необходимы. Ты ешь с ними, проводишь день с ними, и по вечерам это бесконечное пение.

Она вздрогнула, слыша, как пенся лодочника зазвучала громко и трагично, и видя мысленно лодку, плывующую по темнеющей реке с грустными деревьями по обеим ее сторонам…. — Да, мне бы это понравилось, — сказала она, поглаживая свою муфту.

— Тебе бы понравилось жизнь в России, — он нежно сказал. — Она такая непосредственная, такая испульсивная, свободная от каких‑либо вопросов. И крестьяне такие дружелюбные. Они так человечны…да, это правильное слово. Даже человек, который правит повозкой, — даже он принимает участие в происходящем. Я помню один вечер, было двое моих друзей и жена одного из них, мы поехали на пикник на Черное море. Мы взяли ужин и шампанское и ели и пили на траве. И когда мы ели, подошел извозчик. «Возьмите маринованный огурец», — сказал он. Он хотел поделиться с нами. Это казалось таким логичным, таким….ты понимаешь, что я имею в виду?