Долгий сон статуи (СИ)

- Он... Что ты говоришь? Ты что, уже успел его найти?

- Но ведь потому я и попал сюда.

- Кстати, я еще не спросила, как ты попал сюда. Как?

- Все произошло почти так, как ты предсказывала. Я пошел в храм их бога. Туда, где когда-то снес голову младшему сыну их царя. Знаешь, боги и храмы лувийцев совсем иные, чем у нас – я ведь даже не понял тогда, что это храм!

- Да и не особо всматривался, наверное... Погоди, ты пошел туда один?! Зачем?!!!

- После разговора с тобой и после... после всего того, что у нас было. Решил, хоть тут не буду прикрываться чужими спинами. Пусть боги сами возьмут меня.

- Когда это ты прикрывался чужими спинами?

- Мать, которая пыталась меня спрятать. Ты... тогда, в храме Охотницы. Потом он, вышедший сражаться вместо меня. Разве не довольно? И я пошел в храм, тайно, ночью. Один. Там горел светильник – тусклый, и пламя его было как кровь. Не знаю, что лувийцы туда кладут, но при таком пламени хорошо умирать. Оно примиряет со смертью. Но меня встретила там Бримо, Темная Охотница, а не Койт – Стреловержец лувийцев. Может быть, их бога не существует вовсе? Там было темно... и я подумал, что вот он, вечный мрак, и приготовился к смерти. И там же сказал я Гневной, что отдаюсь ее воле. Если она гневается – пусть карает меня.

- Но за что ей карать тебя, за что?! Уж ей-то ты точно ничего плохого не сделал!

- А ты? Жрица ее, которую я... совратил, – голос ушел в шепот.

- Ебушки-воробушки!

- Что?

- Ничего, это я так. Ну, и дальше?

- Оказалось, богиня не питает ко мне зла. Она даже спросила, нет ли у меня просьб, нет ли чего-то, что отравляет мою душу, печали, тайной тоски. И не хотел бы я обратиться с этим прошением к ней. Я рассказал ей все – что тоскую о нем, что даже кровь врагов не в силах утишить моей тоски. Что жизнь без него опустела. И она утешила меня, сказал, что готова помочь нам с ним снова встретиться. А после того – стрелы... много, с разных сторон. И чернота и неподвижность. Я не видел ни Всепринимающего Царства, в которое каждый попадает после смерти, ни Кампы, стерегущей вечную бездну – ничего. А потом раздались удары, и все вернулось – мое тело, боль, страх...

Осторожно ворочается – заснуть трудно. Ночь. За окнами ночь, она царапается, скребется чернильною чернотой. Ночь. Его первая ночь после смерти.

- Знаешь, давай спать. У нас говорят – “Утро вечера мудренее”.

В больнице оказалось страшно. Страшнее, чем он нарисовал в своем воображении. Вчера Пат, вытянув два спальника, сказал Жене, что она может лечь в бабушкиной комнате на тахте, а Лайос пусть ложится в большой, на диване. И ушел в свою комнату. Он слышал приглушенные голоса – Лайос, судя по всему, устроился на полу, а Женя в бабушкину комнату так и не пошла – ну и черт с ними! Судя по легкому скрипу пружин, на диване улеглась именно она. Пат больше не прислушивался, ему было совершенно все равно, чем там будет заниматься эта парочка и будет ли вообще. Другое было важно – утро и то, как он поедет в больницу. Первое – вызнать все у врачей и у Виктора Кузьмича. Второе – решить, что делать дальше, лечить ли бабушку тут, в Н., или думать о том, как бы перевезти ее в область. Как это будет делаться, Пат не очень себя представлял, но сейчас был уверен, что справится со всем. Никогда он еще не ощущал себя таким одиноким и таким сильным. Одно, очевидно, было связано с другим.

Родителям пока звонить не будет. В больнице, думал Пат, он поговорит с бабушкой. Ну, если не поговорит, то хотя бы подержит ее за руку. Но вот увиденного через окошко в дверях палаты – внутрь его не пустили, – маленького старушечьего личика, обескровленного, изжелта-бледного в белизне бинтов, опутанного трубками тела, едва приподнимающего серое шерстяное одеяло, Пат никак не ожидал. Он попятился, спиной налетев на врача. Как издалека, до него долетали слова “ей очень повезло... восстановительный период... прогнозы осторожные”. Бабушке повезло – вот таким бывает везение, с обмотанной бинтами головой, трубками и серым одеялом. Везение – бинты, бинты – везение.

- Родители уже знают? – спросил Виктор Кузьмич. Пат с усилием вдохнул – воздух ни за что не желал протискиваться в его легкие, – и помотал головой. Он не справится сейчас еще и с этим, с приездом родителей. Это будет слишком.

- Не надо их волновать, – скороговоркой пробормотал Пат. По тяжелому квадратному лицу Корибанова пробежала тень, и он кивнул.

- Отвезти тебя домой я не смогу, – сказал Виктор Кузьмич, когда они вышли из больницы.

- Я и сам хотел... пешком... – пробормотал Пат – и застыл: у машины Корибанова стояли двое. Первый, весь отутюженный и подтянутый, в очках, с острым внимательным взглядом, сразу Пату не понравился. А второй... Пату показалось, что его отрывает от дощатого крыльца больницы и возносит куда-то вверх, к еще не выбеленному жарой утреннему небу – вторым был Алекс. И стоял он рядом с очкариком так уверенно и по-свойски, что сразу было ясно – эти двое не первый день знакомы.

- Я пешком, – повторил Пат и багрово покраснел. Не здороваясь с Алексом, делая вид, что не признал его, прошел мимо машины и почти бегом устремился вдоль по улице. Спину жгло – он был уверен, что Алекс смотрит ему вслед.

Они проговорили весь вечер – азартно нависнув над мелкомасштабной картой Н., зажевывая разговор бутербродами и запивая купленным Жоркой квасом. От спиртного правильный трудоголик Жорка решил воздержаться, и Алекс ничего не имел против.

- Меня беспокоят черные собаки... – сказал Алекс, выслушав Вольмана.

- Думаешь, эти, малолетние сатанюки?

- Да нет... слишком продумано для малолетних. Труп зарыли в одном месте, сожгли в другом... А вот тут ваши не проверяли? – тонкий палец Алекса уперся в карту.

- А чем это место такое уж особенное?

- Жорка, надо проверить. Если что-то найдется, будет смысл говорить дальше. Если нет – по крайней мере я не буду выглядеть слишком уж упоротым идиотом.

- Добро, – неожиданно для себя Вольман ответил словечком Корибанова. – С утра, ладно?

А ночью Жорку вызвали – Алекс, поселившийся в соседнем номере, слышал, как за тонкой стенкой тот приглушенным голосом говорил с кем-то по телефону, а потом глухо хлопнула дверь. Утром он стукнулся в дверь Жорки, но ответом была мертвая тишина.

Значит, надо самому. Жорке сейчас не до него – там явно что-то серьезное. И Алекс, отметив на карте в телефоне место, примеченное вчера на Жоркиной карте, отправился в путь. Он шел по улочкам, которые сейчас словно притаились за дощатыми, металлическими и сетчатыми заборами, испуганные и потрясенные всеми страшными и непонятными событиями.

То место оказалось фактически за городом. Перекресток дорог, которые на карте пересекались на ровном месте, на деле оказался поросшим густым кустарником пятачком. Место было совершенно безлюдным – только утренний ветерок легонько шевелил большие колючие головы высоченного татарника.

И все же кто-то тут не так давно ходил, стебли татарника отодвинуты и связаны, так, чтобы как раз по тропинке пройти. Не отрезаны, сказал себе Алекс – отодвинуты; запомним. И черная шерсть зацепилась за колючки. Исследовать ее – не его работа, это уж пусть Жоркины ищейки посмотрят. В центре же колючего пятачка обнаружилось примерно то, что Алекс и ожидал найти. И все же он удивился, увидев не просто кострище, а окруженный камнями открытый очаг. Готовились, и готовились тщательно. Вон и след от чего-то вроде котелка отпечатался в мягкой пыли, вот и рытвины, куда были воткнуты самодельные факелы – три, как и следовало быть.

Радуйся, матерь богов многославная, с добрым потомством!

- помимо воли произнес Алекс. Орфические гимны после их дотошного преподавателя, кажется, въелись в его кровь.

Свет драгоценный, рождений же черного зла да избегнуть!

О, умоляю, подайте мне руку, повейте мне ветром,

Что в благочестия гавань доставит страдавшего много.(1)