Good Again (СИ)

Трудиться над ней дома пришлось еще битый час, но когда я, наконец, закончила, ко мне пришло давно неведомое чувство удовлетворения. Отдавать всю себя во власть тоски было так больно. Ведь в хорошие дни я была довольна, удовлетворена своей жизнью с Питом — она дарила мне несравненно больше, чем я могла себе вообразить, скажем, сидя за столом в Капитолии и голосуя за последние Голодные Игры. Но порой я так остро ощущала отсутствие Прим, что становилась сама не своя.

Теперь я снова мыслила ясно, и в голове крутилось воспоминание о тех детях в приюте, которых я увидела недавно. Многие из них были ровесники Прим — едва-едва достигли возраста Жатвы. Что-то было в их лицах такое, что я не могла вынести, мне было от их вида невыносимо, до паралича, больно оттого, что в каждом из них я отчасти видела свою Прим. Я оценивающе смерила взглядом мясное изобилие на столе, потом — ходики на стене. До возвращения Пита была еще пара часов. Скача через ступеньку, я взбежала по лестнице, стремительно сорвала с себя вымазанный кровью охотничий наряд, приняла душ и натянула все чистое. Мясо уже порядком остыло и, вполне могло выдержать двадцатиминутную прогулку по холодку чуть дальше Шлака.

По пути я не заметила ничего примечательного, если не считать редких приветствий со стороны прохожих, которые попадались на пути к Общинному Дому, в котором был приют. Шла я скорее повинуясь инстинкту, чем сознанию, и он нес меня как на крыльях. Я сама не заметила, как очутилась на пороге того самого здания, и, не дав себе времени на раздумья, постучалась в массивную дверь. За ней что-то зашевелилось, и мне открыли. В дверном проеме появилась женщина, которая, на моей памяти, помогла девочке в инвалидном кресле. Она была высокой, худощавой уроженкой Шлака лет пятидесяти. Над губой у нее была родинка, которая в юности, наверно, придавала ей шарма, но теперь смотрелась на ее землистого цвета дрябловатой коже скорее как метка скоротечного времени. Одета она была в мужской свитер толстой вязки и многократно обмотанный вокруг шеи шарф, складки которого свободно свисали с плеч. Признав меня, она невольно сделала большие глаза, но потом ее лицо приняло прежнее, прищуренное выражение.

— Чем я могу вам помочь? — опасливо спросила она, заглядывая мне за плечо, словно ожидая увидеть кого-то, кто притаился там.

Я прочистила глотку.

— Простите, что беспокою вас, я — Китнисс Эвердин…

— Да, я знаю, кто вы… — перебила она.

— Ясно. Я просто… ну… Я была на охоте и подстрелила очень большого оленя, и… не нужно ли вам мяса? — выдавила я, проклиная свое косноязычие, и страстно желая, чтобы здесь сейчас был Пит и говорил вместо меня.

Я заметила, как на лице у нее отразилась тоска, прежде чем она успела взять себя в руки.

— У нас нет ничего, чтобы заплатить вам за мясо. Простите, — она уже порывалась закрыть дверь.

— Постойте! — воскликнула я, возможно, слишком резко. — Я не собираюсь ничего брать с вас. Я собираюсь… пожертвовать мясо на нужды приюта. Разве дети откажутся его есть? — пробормотала я.

Она снова удивленно округлила глаза, но потом лицо ее смягчилось. Ее одолевали некоторые чувства, не вполне мне понятные.

— Вы хотите пожертвовать нам всё это мясо? — она пошире приоткрыла дверь. — Детям не часто приходится его есть, — она посмотрела на сверток у меня в руках. — И вы ничего за это не хотите?

Когда я поняла, что мне не собираются отказывать, я почувствовала себя много свободнее.

— Ничего, кроме заверений, что все это достанется детям, и не будет продано кому-нибудь еще, — я посмотрела женщине прямо в глаза. — Правда. Я все равно узнаю. Мы все время бываем на рынке. Я и мой жених…

— Пекарь. Да, — и тут женщина улыбнулась. — У вас отличная булочная. Нет, мисс Эвердин. Мы не собираемся это продавать. И нет ничего лучше для Праздника Урожая, чем накормить наших детой олениной, — теперь я поняла, что за эмоция отразилась на ее лице. Это была благодарность, такая искренняя, что ее невозможно было скрыть. — Входите. Позвольте мне хотя бы угостить вас чашкой чаю.

Она распахнула дверь и впустила меня. Я шагнула в обветшалый коридор со скрипучими половицами. Несмотря на дряхлость здания, здесь было очень чисто. Хотя и зябко — я почти не ощутила разницы между температурой снаружи и внутри. Пока мы шли по коридору, я рассматривала стены. На них картины в рамах и детские рисунки — наверняка творения юных обитателей приюта. Сами рамки тоже были явно сделаны детской рукой и в большинстве своем кривоваты; чего только не использовали, чтобы удержать вместе далеко не всегда симметричные плашки: шпагат, клей, ленты, а в одном случае какая-то бесстрашная душа использовала острые металлические скобы. И в этих несовершенных поделках было что-то не просто трогательное, но и дерзкое, несмотря на всю их хрупкость.

В итоге мы пришли в маленький кабинет, где пожилая женщина предложила мне присесть. Там топился небольшой камин, который наполнял воздух теплом. Но она все равно потянулась за лежащими на диване одеялами, чтобы прикрыть мне ноги.

— Мы стараемся сохранить побольше дров для отопления комнат, где живут дети, — объяснила она. — Я сейчас заварю чай.

— Не беспокойтесь, — сказала я. — Я пойду потом сразу домой.

— У нас нечасто случаются гости, мисс Эвердин. И мне будет бесконечно приятно, если вы выпьете со мною чаю, даже если мы и поторопимся. Тут не очень-то хватает взрослых, чтобы за всем присматривать, — она пошла и пошарила на обветшалых, рассыпающихся от времени полках и принесла нам скромный сервиз — чашки, блюдца, надтреснутый заварочный чайник.

— Благодарю вас, миссис… — я запнулась.

— Миссис Айронвуд. Я здесь старший воспитатель. У нас не часто бывают благотворители. Почти все здесь и сами еле сводят концы с концами, — она смиренно кивнула, отхлебывая свой чай.

Мы обе помолчали. И мне вновь стало остро не хватать Пита, его легкой манеры общаться с людьми, строить беседу. Мне же нечего было сказать этой женщине без того, чтобы не показаться ей сумасшедшей: не говорить же ей, что в лицах ее подопечных мне мерещатся Прим, Рута и каждый юный трубут, который погиб на арене.

— Этот приют все еще содержит Капитолий? — спросила я.

Женщина печально улыбнулась.

— Да, мы получаем содержание на каждого из детей, о которых заботимся, но его совсем недостаточно. У многих наших воспитанников, пострадавших во время войны, есть особые нужды, задержки в развитии, ведь многие всю свою жизнь недоедали или получили травмы. У нас только-только появился первый в Дистрикте общественный врач, и мы постоянно прибегаем к ее услугам.

И тут как по сигналу в коридоре послышались шаги множества детских ног. Если дети и заметили мое присутствие, то не отреагировали — лишь кое-кто из самых младших любопытно сверкнул глазами. Но и они быстро потеряли интерес и двинулись дальше. Замыкала шествие маленькая девочка на инвалидном кресле, которую я заметила еще в прошлый раз. Вряд ли она была старше десяти лет, и теперь я видела ее лишь в профиль, но заметила, что глаза у нее были светло-коричневыми. Она была такая худенькая, как и почти все приютские дети. Толстая светло-русая коса спадала на хрупкие плечики. Она была из торговцев — и в этой компании, где преобладали смуглые дети Шлака — в явном меньшинстве.

Я еще не успела подумать, а вопрос уже сам собой сорвался с губ:

— Что же с ней случилось?

Миссис Айронвуд погрузилась в задумчивость.

— Когда упали бомбы, она шла с родителями домой. Ее нашли под руинами — ноги ей придавило большой балкой. Она бы погибла, если не планолеты, которые забрали всех в Тринадцатый. Они собрали ее ноги, но, возможно, она все равно больше не сможет ходить.

Я снова почувствовала удушье. Как же я была глупа, что решила, что в силах вынести близость такого количества горя. Закусив губу, я изо всех сил держалась, чтобы не осрамиться и не зарыдать перед этой женщиной. Я отодвинула от себя опустевшую чашку и резко встала, и миссис Айронвуд, соблюдая этикет, встала вслед за мной. По пути домой мне нужно будет как следует поработать над собой, чтобы успокоиться.