Цветочный крест. Роман-катавасия

Все три года паствования отец Логгин усердно и настойчиво выкорчевывал из горожан басни о чуди шахтной, что обитает где-то под землей. Не единожды в год слыхал он очередную страшную побасенку, как де, мол, пошли рыбаки (солевары, пастухи) на Дедов остров (в Лешаков лес, в Говняное урочище), и вдруг выехал из скалы (показался из-под камня) белый, как туман, старик на коне али пешим. Постоял, молча, и так же исчез. Вариаций сих лживых россказней было множество. И отец Логгин неустанно пресекал их, посвящая опровержению пустословия целые проповеди. И вот, оказалось, что чудь, действительно, живет рядом, под землей, поклоняется идолам, жертвует на капище и даже изглумилась над крестом!

Памятуя, что против чуди есть заклятье, отче побормотал, припоминая его, и, вспомнив таки, хоть и с оговорками, а местами импровизируя, произнес тихонько:

— Во имя отца и сына, и святого духа, чудь некрещеная, схоронись в камень, размечись понизью не от меня, грешного, но от креста Христова. Не я крещу — Господь крестит, не я гоню — Господь гонит. Аминь!

Насколько помнил отец Логгин, сие заклинание следовало произнести дюжину раз, встав лицом на Сивер. Но от волненья батюшка не смог сориентироваться по сторонам света. И сказав сие дважды, ретировался.

Осторожно пробравшись под соснами и елями, хоронясь за кустами, батюшка по дуге обогнул поляну и помчался прочь. Покружив немного, он, тем не менее, не заплутал, а вышел на другую поляну, больше прежней, которая сразу навела его на подозрение, что и это — обиталище чудей. Такие же были холмы под соснами, и возле одного лежала выдолбленная колода, навроде корыта, наполненная водой.

Стояла тишина. Светило солнце. Его тепло и свет вдохнули в батюшку отваги. И он решил подойти поближе к одному их холмиков. Каково же было его удивление, когда он узрел, что вниз ведет короткая тропка, а в стене кургана есть оконце, закрытое плетеной ставней, и дверка из связанных меж собой кольев. Произнося молитву, отче осторожно спустился вниз, отнял кол, каковым была подперта дверца, и отворил ее. Вниз вели две или три ступени, сделанные из пней разной высоты. Когда глаза привыкли к потемкам, отче увидел у противоположной стены землянки очаг с дырой над ним, слева — лежанку из земли, покрытую сеном и устланную рядном. Касаясь головой потолка, с которого пробивались корни, отец Логгин шагнул еще. В нише, выдолбленной в стене, вернее, в земле, стояли туески, лежали пучки трав. И вдруг отец Логгин увидал знакомую резную деревянную люльку. «Феодосья?!» — поразила его мысль.

— Да нет, не может сего быть, — вслух пробормотал отец Логгин и наклонился над люлькой. Приподняв тряпье, он увидал на дне некую вещь, каковой, однозначно, не могло быть у чудей. Отче взял вещицу в руки. Это была скляница, внутри которой перекатывался, постукивая, сушеный мандарин. Отец Логгин помнил сию чудную восточную игрушку — ею забавлялся покойный сын Феодосьи. Как же его звали? Либо Агей? Либо Агапий? Кажется, Агей. Забава было редкой для Тотьмы, и тогда, увидев ее в ручонке чада, отец Логгин отметил про себя, что, не иначе, семейство Строгановых зело богато, что купило для сына и внука столь дивную заморскую игрушку.

— Значит, Феодосья предала Христа и низверглась в идолопоклонство? Блудит с чудями, живет в грехе? Глумясь над крестом, насадила его чертополошными цветами, какой-то кашкой, какими-то лютиками?

Отца Логгина захлестнула сырой холодной петлей обида. Ведь он плакал, охваченный восторгом, пред крестом, стоял пред ним на коленях, не в силах перенесть блаженства, ликовал от сего чуда, свидетелем которого стал за свои заслуги, возносился и летел душой в светозарные небесные чертоги, надеялся и верил в чудесное будущее! А это было не чудо Господа, а мерзкое дело поганых рук проклятой лже-юродивой! Более всего отче устыдился своих слез пред крестом. И этот стыд вызвал в нем ненависть к Феодосье и ревность, что не он стал творцом чуда, а она сфальсифицировала его. Сколдовала! Наворожила! Таская в люльке трупы младенцев, изгнанные из утроб грешных тотемских баб, снискала помощь сатаны в возведении зелейного креста. Теперь отцу Логгину припомнилось, что среди цветов на кресте рос и табак!

Прихватив люльку в качестве еще одной улики, отец Логгин ринулся наружу, а затем по тропе. Кружа и петляя, сверяясь с солнцем, он быстро шел по лесу, пока не вышел на третью поляну.

Да, все в этой галиматье происходит трижды. А что еще не достигло сей магической цифры, то значит, не конец еще сих событий и будут оне иметь продолжение. Так, Феодосья уж дважды бысть без сознания — во время нападения волков при северном сиянии и в день исчезновения сына Агеюшки. Знать, неминуемо терять ей дух и в третий раз. Не нами сие заведено, так не будем и нарушать.

Итак, отец Логгин выскочил на третью поляну. На другой ее стороне, обирая малину с веток, стояла худая клочкастая медведица, а может, медвежонок. Так показалось батюшке в первый миг. Но, сморгнув очесами, отче понял вдруг, что это присела у малинового куста Феодосья. За медведицу ее, действительно, можно было принять из-за рыже-бурого одеяния. Феодосья повернула главу и посмотрела на отца Логгина голубыми глазами.

Он отпрянул к дереву, вжавшись боком в ствол. Пахло теплой сосновой смолой, а возле глаза батюшки полз муравей. Переведя взгляд на Феодосью, батюшка понял, что она не видала его, ибо в глаза ей светило солнце, а он стоял в тени. Попятившись, отец Логгин скрылся в чаще и вновь побежал, сворачивая с одной тропы на другую. Наконец, когда он уже не чаял выбраться, открылся вид на Сухону и вознесшийся над ней крест.

Звонарь, напуганный долгим отсутствием батюшки, выбрался-таки из лодки, презрев приказ, и бродил подле креста, срывая ягоды земляники.

— Слава тебе, Господи! Живые! — с облегчением воскликнул он, когда из чащи вырвался отец Логгин с колодой под мышкой.

— Кто тебе велел покидать челн? — злобно воскликнул отец Логгин и, не слушая ответа, кинулся к тому месту, где оставил улики — череп и кол. Вместе с люлькой их стало три. — Едем назад!

— Господи, отче, где нашедши ты лосиный череп и почто тащишь дреколье с колодою? — топая следам за батюшкой, вопрошал звонарь.

— Прекрати вопросити! — резко осадил его отец Логгин, вновь муля песком на мелководье. Тихон поспевал по теплой воде босиком, прижимая сапоги к животу. Он зело обиделся на грубость батюшки. И не сказал ему, что молился перед крестом о том, чтобы любезная вдова проявила к нему благосклонность и любовь. И хорошо сделал, иначе отче разочаровал бы его известием, что крест сей дьявольского творения, и посему мечты о женитьбе пустые.

Глава двадцать шестая

ОСТРОЖНАЯ

Феодосья, поев малины, вернулась в свою подземельную светелку и долго хлопотала по хозяйству — раздула из угольев огонь в очаге, подбросила хвороста, почистила и поставила кипеть несколько белых грибов в горшке, наполоскала в колоде, наполненной водой — своей несостоявшейся похоронной домовине, исподнюю рубаху, повесила ее на нижнюю толстую ветку сосны и переворачивала на заходящем солнце, дабы быстрее просохла, и не оставлять ее на ночной росе. И только вечером, похлебав густой грибной похлебки, Феодосья присела на лежанку и вдруг почувствовала, что под ногой ее что-то перекатилось с мягким стуком. Феодосья наклонилась к земляному полу и в большом удивлении нащупала хрустальную скляницу — подарок Истомы и игрушку ее Агеюшки. Поелику скляница была одной из трех самых бесценных для нее вещей (кроме расшитой на шелке карты мироздания и люльки), то при обнаружении игрушки в таком странном небрежении, сердце ее сжалось в худом предчувствии. Кто-то был в ее землянке. Может, ребятенок из чудей приходил украдом полюбопытствовать? Но, почему не положил на место, в люльку? Феодосья наклонилась к проходу между лежанкой и кучей хвороста и, к ужасу своему, обнаружила, что люльки нет!

Не веря в сие, она, едва не плача, обшарила землянку — пусто. Впрочем, спрятать люльку в Феодосьиной обители было совершенно невозможно, ибо она была немногим больше чума самоеда — однажды проезжавшие с обозом поморы показали отцу Феодосьи эдакий чум, который оне везли в Москву по просьбе некоего ученого монаха. Выскочив в сумерках на улицу, Феодосья обежала поляну, надеясь, что неизвестный вор бросил люльку поблизости.