Камень сердолик (СИ)

Одевшись, Ала вернулась в первую комнату, где на столе уже стояла небольшая чаша с квадратным орнаментом, доверху наполненная молоком. Удивительным, серебристым, словно искрящимся.

- Амальфея – не простая коза, божественная, - сказала Адрастея. – Её молоко не просто насытит малыша, оно даст ему здоровье. Мы покормим его, когда он проснётся. Раздели же со мной трапезу, Ала. И помни – я чту закон гостеприимства, тебе ничто не угрожает в моём доме…

***

Ала провела у Адрастеи уже несколько дней. Сначала она ждала подвоха, но постепенно уверилась в том, что ничего плохого Адрастея не сделает. Бедная нимфа, осколок прошлого божественного мира, волей случая оказавшаяся заключённой этого странного места, просто дико соскучилась по общению и была рада новым лицам. Всё складывалось прекрасно. Всё, кроме двух вещей. Место это называлось Серый тупик, и покинуть его никакой возможности не было. А ещё Адрастею за помощь мятежному сыну проклял Хронос, и теперь время здесь текло слишком быстро. Это для бессмертной Адрастеи не имело значения, но ведь ни Ала, ни младенец бессмертными не были…

Адрастея не сразу рассказала Але об этой особенности Серого Тупика. Но в один из дней Ала, случайно взглянув в зеркало, поняла, что стала выглядеть старше. Вместо девчонки, почти что подростка, на неё смотрела взрослая девушка, точнее, даже молодая женщина. Удивлённая Ала решила, что это просто неудачная шутка нимфы, заколдовавшей зеркало, об этом она со смехом и сказала Адрастее.

К её удивлению, нимфа разрыдалась и тихо сказала:

- Я так надеялась, что этого не произойдёт… Но, видно, и с тобой случится то же самое…

А потом рассказала, что могучий Хронос, низвергнутый собственным сыном в бездонную пропасть Тартара, сумел изречь проклятие, в котором, как водится, говорил о пришествии новых богов, позабытых алтарях и исчезновении Олимпийских богов с лика земного. На Адрастею он разгневался особо – ведь если бы не её помощь, Рея не сумела бы скрыть от мужа, что малютка-Зевс выжил. И он проклял нимфу особо, заявив, что если остальных богов ждёт безвременье и забвение, то она, когда развеется вера в Олимпийцев, будет вечно заключена в месте, из которого нет выхода вместе со своей невольной сообщницей – божественной козой Амальфеей. И что любой, кто нарушит её одиночество, останется в этом месте навечно, предварительно быстро состарившись. И что только тогда падёт его проклятие, когда она решится наполнить своей божественной кровью огромную глиняную чашу и выплеснуть её на завесу. Но не ради себя, а ради того смертного или смертной, которые смогут покинуть проклятое им место.

- Вот эта чаша, - грустно сказала Адрастея и показала огромную глиняную чашу, установленную рядом с домиком. – Я могла бы попытаться уйти отсюда, но если я наполню её своей кровью, то попросту перестану существовать. Моё бессмертие течёт по венам, это ихор,** содержащийся в моей крови. Я бессмертна и неуязвима… до тех пор, пока сама не посягну на собственное бессмертие…

Ала была в отчаянии и спросила Адрастею, сколько лет ей осталось.

- Ты молода, - вздохнула нимфа, - возможно, ты превратишься в беззубую старуху не скоро, по твоим меркам. Пять лет… может, чуть больше… Но для меня это как одно мгновение.

Ала немного успокоилась, решив, что за пять лет она сможет найти какое-нибудь решение. Но опасность подкралась с другой стороны.

Ала и Адрастея прожили в домике нимфы уже полгода, малыш, похищенный у жрецов, был совершенно здоров, рос и развивался на диво быстро. Он встал на ножки в четыре месяца, начал уверенно ходить и бегать в пять, бегло заговорил ещё через месяц, был он на диво ловким и сообразительным, но… Ала знала, как развиваются дети в её мире, малыш, к которому привязались и бывшая воровка, и пленённая нимфа, рос и развивался слишком быстро. И женщина поняла, что малыш вырастет и состарится куда быстрее, чем она.

Она с печалью спросила об этом Адрастею, но нимфа лишь заломила руки и с печалью сказала, что так оно и есть, и что малыш теряет свои годы даже быстрее, чем Ала.

- Неужели ничего нельзя сделать? – горько спросила Ала.

- Я бы поделилась своим собственным бессмертием, но не могу! – в отчаянии воскликнула нимфа. – Проклятый Хронос предвидел такое, и это умение он у меня отнял!

- Неужели ничего нельзя сделать? – вздохнула Ала, глядя на резвящегося перед домом малыша. Он забавно лепетал сам с собою, строил домики из песка и усаживал на их крыши привлечённых его лепетом пёстрых бабочек, которые нисколько его не боялись.

- Он и мне стал дорог, как родной сын, - вздохнула Адрастея, - но я не могу ничего сделать. А вот ты – можешь.

- Что? – горячо спросила Ала. Она действительно полюбила мальчика, который называл их с Адрастеей «намале», то есть «мамочка». Ала же дала ему имя Ами, от Амитола – радуга. Назвала она его так, потому что у маленького Ами стала проявляться склонность творить чудеса, и первым чудом, которое он создал, была повисшая прямо внутри домика крохотная радуга. Всёго на минуту, но и это было великим достижением для такого крохи… Ала тряхнула головой, отгоняя воспоминания, и переспросила нимфу:

- Что я могу сделать? Говори!

- Ты можешь принять на себя и его потерянные годы, - вздохнула Адрастея. – Таково свойство этого места для смертных. Тогда мальчик будет расти и взрослеть медленнее… Но ты… Ты умрёшь уже через два года.

- Пусть, - быстро сказала Ала. – Делай. Пусть Ами проживёт подольше. Может быть, потом ты сможешь придумать, как ему помочь…

И Адрастея совершила обряд, после которого годы Алы стали утекать ещё быстрее…

***

Два года прошли быстро. Слишком быстро. Да, теперь Ами рос медленнее, но в два года он выглядел на все шесть, а умом развивался куда быстрее. Молоко Амальфеи пошло ему на пользу, это был крепкий, здоровый и красивый мальчик, Адрастея рассказывала ему истории о богах-олимпийцах, учила метать копьё и стрелять из лука, играть на странном инструменте – кифаре. Нимфа была существом насквозь мирным, но, как поняла Ала, в её прежнем мире когда-то входила в свиту Артемиды – богини-охотницы, вот и научилась всякому-разному. А ещё Ами обожал бегать и играть с козочкой Амальфеей, которая оказалась на диво умной для козы, только что говорить не могла.

Сама же Ала обучала малыша Фаэрской письменности, рассказывала об их прежнем мире – то, что знала сама. А знала она, если обходить и смягчать скользкие моменты, не так уж и много… Но историю о том, что в прежнем мире у него остался отец, она Ами рассказала, посчитав нечестным скрывать такое.

И однажды Ами, подметив, что его милая намале становится всё старше, а чувствует себя всё хуже, тихо сказал:

- Нам нужно уйти отсюда… Я не хочу однажды проснуться без тебя, намале.

Адрастея, услышав эти слова, почернела лицом и покинула домик, ничего не сказав. Вернулась она только тогда, когда набегавшийся за день Ами уже мирно спал. Она взглянула в глаза Але, превратившейся в беззубую седую старуху, которая и ходить-то уже могла, только опираясь на клюку:

- Вам нужно покинуть это место. Может быть, тогда к тебе вернутся твои годы, Ала. Тебе остались считанные дни, твоё старение ускорилось, даже новая туника, которую ты надеваешь с утра, к вечеру превращается в лохмотья. А когда ты умрёшь, Ами тоже не проживёт долго. Завтра с утра вы уйдёте.

- Но как? Ты же сама говорила, что это невозможно… - вздохнула Ала.

- Я нашла выход, - заметила Адрастея. – Встаньте завтра с рассветом, я соберу вам вещи в дорогу… и выйдите из домика. Едва вы ступите за порог – вас перенесёт назад… А родная кровь притянет Ами к тому, кто является его отцом. У вас всё будет хорошо.

- Что ты задумала? – вскинулась Ала и хрипло, по-старчески закашлялась.

- Ничего, - улыбнулась нимфа. – Спи.

И Ала заснула. А когда проснулась, уже наступил рассвет и завтрак стоял на столе. А рядом со скамьёй лежали набитые котомки, короткий меч и дротик для Ами.