Ночная духота (СИ)

— Я обычный парень, не лишён простоты. Я такой же, как он, я такой же, как ты… Я такой, как все…

До пятнадцати лет эта фраза прекрасно описывала простую девочку Катю, коих в славном городе на Неве пруд пруди. Я перестала быть обычной, когда сошла с трапа самолёта в славном американском городе Сиэтл после того, как отец стал обычным инженером на фирме «Майкрософт». Я превратилась в странную девочку из России, которая не могла связать по-английски и двух слов.

Глупо выбираться к океану в два часа по полудню, когда солнце палит настолько беспощадно, что солнцезащитный крем стекает с тела вместе с крупными капельками пота. Из-за коричневатых стёкол очков ярко-голубая вода залива приобрела вдруг зеленоватый оттенок, который в данный момент ассоциировался только с кожей Лорана. Я тут же кинула очки на пляжное полотенце и направилась к кромке воды. Раскалённый до предела песок походил на адову жаровню. В мозгу всплыла переводная реклама «фанты» или «спрайта», которую я видела давным-давно ещё в Питере — в том ролике девушка, чтобы добраться до пляжного бара, играла в раздевание, кидая под ноги вслед за полотенцем остальные предметы своего скромного гардероба. Даже если бы я не была в пуританской Калифорнии, где мужики на пляж выходят только в плавках по колено, то мне всё равно уже нечего было с себя снять, кроме кожи, которая казалась сейчас в сто крат теплее царской шубы из горностая.

Гигантскими скачками я наконец-то достигла мокрой полосы песка, уверенная, что ноги зашипят, словно в американском мультфильме. Даже по колено в тихоокеанской воде мне оставалось жарко. Ноги действительно начало сводить очень быстро, только холод не распространился на верхнюю поджаренную солнцем половину тела. Чтобы окунуться с головой, не могло быть и речи. Я боялась, что меня откинет волной, и я раздеру бока о мелкие камни. Любая царапина чревата нежелательными последствиями, когда живёшь с вампиром. Поэтому я продолжала морозить ноги и наблюдать за детьми, которые беззаботно копошились в ледяной воде. Наверное, дети просто не знают, что вода бывает теплее. Интересно, привыкают ли вампиры к новой температуре своих конечностей или всю вечность мёрзнут? Или они просто забыли, что такое тепло… Стоит спросить Лорана…

В голове гудел целый рой глупых вопросов, словно я пыталась рассмешить себя, чтобы страх, сковавший разум, отпустил хотя бы на пару минут. Я принялась вспоминать строчки Лермонтовского «Паруса», чтобы не думать о вампирах. Некоторые слова потерялись, но я усердно перебирала теперь такой скудный запас русских слов, чтобы сохранить подобие рифмы. Десять лет я пыталась забыть, откуда приехала, отпустив свою русскость вместе с родным языком в бесконечное плаванье по тихоокеанским просторам. Только в последний год я начала вспоминать о своих корнях. Вернее меня заставили о них вспомнить. Излюбленной темой Лорана было обмусоливание моего восприятия американской действительности. Кухонные разговорчики об американском бескультурье, выдаваемые таким утончённым представителем старой, в полном смысле этого слова, европейской аристократии, выводили меня из себя.

С недавнего времени я перестала оглядываться, заслышав за спиной русскую речь. Я плакала во время фейерверка в День Независимости, перестав ощущать себя человеком второго сорта. Теперь я всем сердцем любила колу, гамбургеры, попкорн в кинотеатре и американский флаг, который, впрочем, я так и не приклеила на бампер машины. По-английски я продолжала говорить с небольшим акцентом, который, впрочем, некоторые принимали за диалектный выговор. Кассиры в магазинах уже не спрашивали, откуда я и не говорили с белозубой улыбкой заученную фразу: «Добро пожаловать в Америку!» Правда, за это я заплатила тем, что стала путаться в родном языке и почти забыла французский. Лорана передёргивало, когда я пыталась сказать на его родном языке хоть что-то, кроме dʼaccord (хорошо, франц.).

Oh là là, как говорят французы… Как же глупо, получается, устроен человеческий мозг, раз из него так быстро улетучивается то, что вбивалось годами! В Питере я училась во французской гимназии, и последняя наша рождественская поездка в Париж показала, что по-французски я говорила очень даже хорошо, пусть и путалась иногда в стихах Жака Превера. Отцу надо было пожалеть дочь и ехать в Канаду, и если не в Квебек, то хотя бы в Ванкувер, но он решил увезти нас с мамой в Сиэтл, дав мне всего три месяца, чтобы выучить английский. Знание французского и простота английской грамматики давно позволили мне освоить переводы текстов и простой язык для общения в интернете, а вот открыть рот меня не заставили ни курсы, ни репетитор. За три месяца я не ушла дальше «Му name is Сatrin», расписавшись в тупости и никчёмности.

С трясущимися коленками, со слипшимися от смены часовых поясов глазами я появилась в американской школе и произнесла замогильным голосом эту единственную подвластную мне фразу. К моему счастью и ужасу, ко мне сразу приставили русскую девочку, у которой русской осталась только фамилия. Родилась она в Штатах и по-русски могла сказать ещё меньше, чем я в тот момент по-английски. Однако она спокойно переводила мои русские фразы на английский, терпеливо исправляя ошибки. Я ждала, когда её терпение закончится, ведь никто из моего питерского класса и недели не выдержал бы подобной дуры.

Дни сменялись днями, и постепенно я переставала быть глухонемой. Однако понимание устной речи намного опережало разговорные навыки. Учителя дружелюбно выслушивали мою смесь английского с нижегородским, ободряя белозубыми улыбками, когда мне надлежало вставить свои три копейки в школьные дискуссии. Учительница английского сидела со мной после уроков и правила сочинения, терпеливо разъясняя ошибки. Ребята тоже не шарахались от меня, это я шарахалась от них, потому что после каждой моей фразы они говорили «Really?», а я все не могла понять, что такого удивительного я говорю. Жаль, что русская девочка не объяснила мне сразу, что это слово всего лишь американский словесный мусор. Скоро и я уже прибавляла «you know» к каждой второй фразе.

Можно было бы сказать, что в школе меня приняли хорошо, если бы мне не мешала собственная убеждённость в том, что все общаются со мной из-за этой противной американской политкорректности, за которой скрывается абсолютное безразличие. Я сама с собой общалась через силу, потому что стала раздражать внутреннее я до предела из-за того, что являлась белой вороной: не могла ни говорить, ни одеваться, ни вести себя, как нормальная американская старшеклассница. В довершение всего каждый вечер мать твердила, что я ни в коем случае не должна становиться тупой американкой. А это стало моей самой большой мечтой, которую я пронесла через все три года в школы.

Отец целыми днями пропадал на работе, а мать занималась обустройством огромной по питерским меркам съёмной квартиры! Меня же моя новая комната вгоняла в тоску, потому что жуткие белые стены нечем было завесить, ведь я не нашла ещё ни одного американского кумира. Однако вскоре я замаскировала белизну стен своими рисунками, потому что стала посещать в школе урок рисования. Там можно было молчать. Я не решалась ни с кем подружиться — все улыбались и помогали, когда я набиралась смелости попросить их о помощи, но в то же время могли пройти мимо, будто я была пустым местом.

Тогда я поставила себе цель — стать одной из них. Я учила английский всё свободное время, смотря телевизор с титрами, набираясь интонаций, фраз и манер поведения из молодёжных сериалов, и начала жутко раздражать собственных родителей. Но их мнение не играло для меня никакой роли. Под предлогом изучения языка я выпросила у родителей разрешение пару раз в неделю присматривать за соседскими детьми. На самом-то деле мне нужны были карманные деньги. Половину я утаивала от родителей, чтобы покупать одежду, которую родители ни в жизни бы не купили.

Хорошо, что мы жили тогда в Вашингтоне, а не в Калифорнии, и я могла накидывать на плечи кофту, чтобы скрыть европейский ужас, который мать притащила для меня из России. В школе я первым делом бежала в туалет, чтобы переодеться в то, что носили мои одноклассницы — стразы, майки, торчащие из-под футболок, спортивные штаны с лейблами на самом интересном месте. Единственное, с чем матери пришлось смириться и что я не могла от неё утаить, были «угги», которые носились и с джинсами, и с юбками, и вообще без всего. Постепенно я перестала скрывать от родителей свой гардероб. Они не стали особо возмущаться, списав всё на переходный возраст. А вот личную жизнь пришлось таить от родителей до конца школы.