Государство Печали (ЛП)

Но, может, это и привело его сюда — его амбиции, желание быть ближе к канцлеру и его зависимость.

Какое-то время Печаль не знала о существовании Ламентии, защищенная бабушкой и Шароном, в этом работавших вместе, защищая от этого ее и остальную страну. Пока она уединялась с Расмусом, они прогоняли слуг и стражей, заставляли молчать Йеденват и запирали дворец. Печаль уже тогда избегала отца и не знала, что ее голова болит из-за дыма наркотика. Она была рада держаться подальше от комнат отца, когда ее просили.

Правда открылась, когда отец предложил ей трубку в ранние часы утра, когда умерла его мать. За завтраком вдова была в порядке, подписывала бумаги и улыбалась Печали. Но к ужину она была в постели, корчилась и потела, и Печаль, несмотря на ее тревогу, держали в стороне, ведь лихорадка могла быть заразной. Лихорадка оказалась не заразной, а смертельной, и к рассвету вдова была холодной и неподвижной. Печаль и ее отец стояли у ее кровати, одни впервые за все время, что помнила Печаль.

Она не знала, что делать, как быть рядом с этим незнакомцем, которого она звала «отцом», так что смотрела на тело женщины, что заменила ей родителей. Она заметила движение, подняла голову и увидела, что Харун полез в карман халата и вытащил маленькую трубку из слоновьей кости, уже набитую чем-то. Она смотрела, как он зажег ее, вдохнул жадно и выдохнул облако дыма, и во лбу Печали тут же расцвела боль.

— Это Ламентия. Это поможет, — сказал Харун, слезы были на его глазах, он протянул ей трубку.

— Что она делает? — Печаль смотрела, как зрачки отца расширяются, а потом сужаются. — Что такое Ламентия?

— Она помогает горевать, — сказал он.

Страх сдавил ее изнутри.

— Где ты ее взял?

Харун поднес трубку к его губам, дым вылетал из его рта и двигался к ней.

Печаль попятилась, схватившись за голову.

— Я это не хочу.

— Тебе это нужно, — слезы катились по его щекам. — Всем нам нужно. Или мы забудем, как скучать по ним, — он потянулся к дочери дрожащими пальцами в пятнах.

Печаль побежала к Шарону, ведь из взрослых доверяла только ему. Он рассказал, что уже знал, и они с ее бабушкой следили, чтобы Харун не принимал много. Но Ламентия все сильнее сжимала канцлера, несмотря на старания Шарона и вдовы прекратить это.

И теперь один из сенаторов, сидящих в совете Йеденват, взял у Харуна трубку. Страх льдом скользил по спине Печали, отгоняя тепло дворца, она понимала, что за ним могли потянуться и другие. И секрет вскоре выйдет наружу. Бальтазар застонал, из носа потекла струйка крови, и гнев Печали усилился, сжег ее отвращение.

Рукав все еще прикрывал ее нос и рот, она прошла мимо выведенного из строя канцлера и прошла к личным покоям отца. Когда она увидела стражей у двери, она поманила одного за собой и привела к Бальтазару.

— Отведите его в камеру, пусть протрезвеет. Дайте ему еду, воду, пусть ему будет удобно, но не слишком, — решила она. — Он не выйдет, пока не скажу я или лорд Дэй.

Страж кивнул и подхватил обмякшего мужчину, но Бальтазар ушел слишком далеко, чтобы стоять, не то что идти. Страж посмотрел на Печаль, пожал плечами и закинул юного сенатора на плечо. Печаль проводила его взглядом, дождалась, пока он пропадет из виду, а потом повернулась к покоям Харуна, страх раздулся в ее животе, как жаба. В каком состоянии будет Харун в этот раз?

Ее нога что-то задела, она опустила взгляд. Трубка Бальтазара упала на пол, и Печаль подняла ее и осмотрела. Трубка была красивой, в виде русалки, держащей чашу в руках, кокетливо смотрящей вверх. Древняя, как поняла Печаль, когда творцы создавали такие красивые вещи ради удовольствия. И для чего ее использовал Бальтазар…

Она бросила трубку на пол, наступила и раздавила каблуком, оставила обломки на полу и пошла к покоям отца.

Оставшийся страж открыл ей дверь, и она прошла в убежище канцлера Раннона.

Канцлер был один, лежал перед алтарем со свечами, растянувшись под портретом мальчика с кудрявыми волосами вокруг смуглых щек, карие глаза казались живыми, родимое пятно на левой стороне шеи было в форме луны. Ее мать тоже была с такой меткой, хотя Печаль знала это только от Шарона. На нескольких портретах с ней шея первой леди была прикрыта, как требовала мода того времени. Так и осталось. Печаль потянула за свой высокий воротник, подошла к Харуну.

— Отец, — тихо сказала она, опустившись рядом с ним. — Я здесь, отец.

Канцлер медленно поднял голову, ошеломленно посмотрел на нее. Его зрачки были точками, а его нос… нос был красным, из него текла прозрачная жидкость. Ламентия покрывала его густую бороду. Ее желудок сжался, она поняла. Он больше не курил. Он ее вдыхал.

— Глупый, глупый… отец! — рявкнула она.

От ее голоса его глаза тут же стали сосредоточенными, он посмотрел на комнату за ней.

— Мэла нет, — хрипло сказал он.

Руки Печали стали кулаками.

— Мой сын. Мой наследник. Мэл. Родился и умер в один день. Как может быть так жестоко? Как нам это вынести?

Печаль покачала головой и потянулась к руке отца, грубо подняла его и почти потащила к креслу. Она налила ему стакан воды и поднесла к губам.

— Мой мальчик, — пробормотал он и оттолкнул стакан.

— Пей, — рявкнула Печаль.

— Не хочу. Все вкуса пепла. Как я могу пить или есть, когда мой единственный сын мертв?

Печаль сжала губы. Не горе убивало аппетит канцлера.

— Мэл не хотел бы, чтобы ты голодал из-за него, — она попыталась говорить мягче.

— Откуда тебе знать, что хотел бы Мэл? — стеклянные глаза канцлера вспыхнули, глядя на нее, он снова начал плакать.

Она должна была растрогаться. Плач отца должен был тронуть ее. Но она слишком часто видела его слезы, чтобы это вызывало ее эмоции, кроме смирения и кипящего гнева, который она старалась игнорировать. Он должен был править ими. Из-за Ламентии он был готов завести их на такой темный путь, что Раннон вряд ли от этого восстановился бы.

Печаль знала, что случилось на мосту — все знали — как Харун невольно спас себя, но погубил при этом сына. Порой она ощущала вину за то, что ее жизнь привела к смерти матери, но вина Печали не могла сравниться с Харуном. Совсем.

Его раскаяние било хлыстом по спине королевства. Он старался день и ночь, чтобы оставаться охваченным горем, наказывая себя, превращая все королевство в памятник его потерянной семьи.

В Зале памяти в Летнем дворце под стеклом были вещи Мэла: подарки на день рождения, которые он так и не раскрыл, его первая обувь, одеяло, в которое его укутывали младенцем. Маленький хлыст для езды, книга сказок, которую он так и не научился читать. Гордостью была маленькая корона, словно он родился принцем, а не просто сыном канцлера. Она была такой маленькой, что Печаль могла бы носить ее как браслет, если бы забрала. Может, однажды она так и сделает. И сравняет Зал памяти с землей.

Печаль порой ненавидела брата. А порой завидовала ему.

Печаль смотрела, как отец рыдает, ждала, пока он согнется, содрогаясь от всхлипов, и тогда вытащила флакон платья. Сонное зелье, но оно удерживало его от порошка, что управлял им. Зелье было для нее — она плохо спала — но Печаль припасала зелье для таких случаев, когда нужно было разбираться с Харуном. Она добавила пару капель в стакан с водой и протянула его отцу.

— Немного, — сказала она, приподняв его за плечо. — За него.

— Он был лучшим, — сказал канцлер. — Это была моя вина. Моя гордость… Моя вина.

— Пей, — сказала она, не слушая его. Она уже много раз это слышала.

Он открыл рот и позволил ей налить воды на его язык.

Его желудок был пустым, а тело было слабым, так что зелье подействовало быстро, его веки трепетали, и Печаль подняла его на ноги, обвила руками, повела к кровати. Она опустила его, перекатила на спину.

Он посмотрел на нее, глаза на миг стали ясными.

— Почему ты не плачешь за него? — спросил он.

Его глаза закрылись, дыхание смягчилось, и он был без сознания.

Печаль выпрямилась, осмотрела комнату в портретах брата. Мэл в возрасте года, двух и трех лет, нарисованный с натуры. А потом в возрасте четырех, пяти, шести, семи и так до двадцати. Мэл как золотой ребенок, потом юноша. Мэл как сияющий молодой человек с сильной челюстью и надменным взглядом.