Черное сердце (ЛП)

О чем ты? — От ужаса я резко глупею. Хочется верить, что я ослышался.

Ну это же не навсегда. На полгода, может, на год. К тому времени как ты закончишь школу, все, скорее всего, наладится, и я смогу вернуться. Но это означает, что…ну, не знаю, к чему это нас приведет. Обещания мне не нужны. Ведь мы даже не…

Но ты не должна уезжать,

говорю я. — Это все из-за меня. Я во всем виноват.

Лила выскальзывает из моих объятий, подходит к туалетному столику и промокает глаза салфеткой. — Не один ты способен на жертвы, Кассель.

Когда она оборачивается, я вижу под глазами следы размазанной туши.

Я попрощаюсь перед отъездом,

говорит Лила, опустив глаза в пол, разглядывая затейливый узор ковра — вероятно, дорогого до безумия. Потом она смотрит на меня.

Надо бы что-то сказать о том, как я буду по ней скучать, или что пара месяцев — это ерунда, но меня охватывает такая ярость, что горло сжимается, и я не в силах говорить.

«Так нечестно!»

Хочется мне закричать на весь свет. — «Я только что выяснил, что она меня любит. Все только начиналось, все было идеально, а теперь все снова идет коту под хвост».

Мне так больно, что хочется орать. Я устал от боли.

Но, поскольку я знаю, что такие вещи не стоит говорить, умудряюсь промолчать.

Тишину нарушает стук в дверь. Минуту спустя входит моя мать и говорит, что нам пора ехать.

Стэнли отвозит нас домой.

Глава семнадцатая

На следующее утро, встав, я обнаруживаю внизу Баррона — он жарит яичницу. Мама в халате сидит за столом и пьет кофе из треснутой фарфоровой кружки. Копна черных волос закручена в колечки и сколота заколками, а сверху повязан яркий платок.

Она курит сигарету и стряхивает пепел в голубую стеклянную пепельницу.

Кое-чего мне точно будет не хватать,

говорит она. — Ну, конечно, быть пленником никому не понравится, но если тебе так и так придется сидеть взаперти, то уж хотя бы… а, привет, милый. Доброе утро.

Зеваю и потягиваюсь, подняв руки вверх. До чего же хорошо снова надеть собственную одежду, вернуться в свое тело. Джинсы ужасно удобные, старые и поношенные. Не могу даже думать о том, чтобы надеть сейчас форму.

Баррон вручает мне чашку кофе.

Черный, как твоя душа,

усмехается он. На нем черные штаны в обтяжку и остроносые ботинки. Волосы в лихом беспорядке. Глядя на него, можно подумать, что ему ни до чего и дела нет.

Молоко закончилось,

сообщает мне мама.

С благодарностью делаю большой глоток кофе. — Могу сбегать, купить.

Правда? — Мама улыбается и убирает мои волосы со лба. Позволяю ей это сделать, только зубы стискиваю. Ее обнаженные пальцы касаются моей кожи. Хорошо, что ни один из амулетов не треснул. — Значешь, что говорят о кофе турки? Он должен быть черным как ад, крепким как смерть и сладким как любовь. Разве не мило? Услышала эти слова еще в детстве, от вашего деда, и запомнила навсегда. Но, к сожалению, я все равно люблю молоко.

Может, он был из тех краев,

говорит Баррон, возвращаясь к яичнице. Что вполне возможно. Наш дед рассказывал кучу различных историй, чтобы объяснить свой несмываемый загар: начиная с того, что он потомок индийского махараджи или какого-то беглого раба и заканчивая самим Юлием Цезарем. А вот турецкую версию я не слыхал. До сих пор.

А может, в книжке прочел,

говорю я. — Или съел турецкий лукум, а на дне коробки это и было написано.

Какой ты циничный,

мама берет тарелку, сбрасывает в мусорку корки от тостов и ставит тарелку в раковину. — Ладно, ребята, ведите себя хорошо. А я пойду одеваться.

Она проходит мимо нас, слышу, как она поднимается по лестнице. Делаю еще один глоток кофе. — Спасибо,

говорю я. — Что задержал Паттона. Просто спасибо.

Баррон кивает. — Слышал по радио, что его арестовали. Ему есть что сказать насчет заговоров, к которым я лично причастен. Здорово получилось. Конечно, после той речи все поняли, что он свихнулся. И как ты только додумался…

Да ладно тебе,

усмехаюсь я. — Всего лишь немного риторики.

Ага, прям Авраам Линкольн наших дней,

брат ставит передо мной тарелку с яичницей и тостами. — Отпусти народ мой.

Это Моисей. — Беру перечницу. — Что ж, пожалуй, годы проведенные в дискуссионном клубе, в конце концов, прожиты не зря.

Ага,

кивает брат. — Теперь ты настоящий герой.

Пожимаю плечами.

И что теперь? — Спрашивает Баррон.

Качаю головой. Не могу же я рассказать Баррону, что было после того, как я покинул сцену, как агент Джонс пытался меня убить, что он теперь мертв, что Лиле придется уехать. Возможно, ему все это кажется крупномасштабным розыгрышем, шуткой, которую я сыграл с Юликовой.

Думаю, с федералами я развязался. Надеюсь, они тоже развязались со мной,

говорю я. — А ты?

Шутишь, что ли? Мне жуть как нравится быть агентом. Собираюсь долго тащить службу. Стану таким коррумпированным, что про меня в Кэрни начнут легенды складывать. — Баррон улыбается, глядя на меня через стол, и утаскивает с моей тарелки тост. — И еще, за тобой должок.

Конечно,

киваю я. Меня охватывает ужас. — И я расплачусь по полной. Только скажи.

Баррон косится на дверь, потом снова смотрит на меня. — Хочу, чтобы ты рассказал Данике, что я для тебя сделал. Что я помог. Что я сделал доброе дело.

Ладно,

хмурюсь я. Должно быть, тут какой-то подвох. — И все?

Да, и все,

кивает брат. — Пусть поймет, что я вовсе не обязан был, но все равно помог.

Фыркаю:

Как скажешь, Баррон.

Я серьезно. Ты у меня в долгу, и я хочу именно такую расплату. — Такое выражение нечасто увидишь на лице моего брата. Он кажется до странного другим, словно ждет, что я сейчас дам какой-то ужасно резкий ответ.

Качаю головой:

Без вопросов. Конечно, раз плюнуть.

Брат улыбается своей обычной беспечной улыбкой и тянется за джемом. Допиваю остатки кофе.

Пойду, куплю молока для мамы,

говорю я. — Можно взять твою машину?

Конечно,

брат кивает на шкаф возле двери. — Ключи в кармане пальто.

Хлопаю по карманам джинсов и понимаю, что бумажник остался наверху, под матрасом, там, где я оставил его для сохранности перед тем, как уехал с федералами. — А пять баксов можно взять?

Брат закатывает глаза:

Валяй.

Нахожу его кожаную куртку, роюсь во внутреннем кармане и нахожу сразу и ключи, и бумажник. Открываю его, собираясь достать деньги, но тут замечаю в одном из пластиковых кармашков фотографию Даники.

Вынимаю ее вместе с деньгами и поспешно выхожу, захлопнув за собой дверь.

Доехав до магазина, сижу в припаркованной машине и разглядываю фотографию. Даника сидит на скамье в парке, волосы развеваются на легком ветру. Она улыбается в объектив — никогда не видел, чтобы она так улыбалась, ни мне, ни Сэму. Она так и светится изнутри, сияет таким счастьем, что это сразу бросается в глаза.

На обороте характерными каракулями моего брата написано: «Это Даника Вассерман. Она твоя девушка, и ты ее любишь».

Сморю и смотрю на снимок, пытаясь разгадать тайный смысл очевидного — что это правда. Я и не знал, что Баррон способен на такие чувства.