Между небом и землей (СИ)

Снова никакого эффекта. Гарри и профессор Дамблдор поникли, я это чувствовала, слышала их переживания: как тревожится Сириус, что ощущает Гарри, как болит рука Дамблдора…

Нахмурившись, я заглянула в голубые глаза директора.

— Профессор, я слышу ваши чувства... не мысли, а именно чувства! — сама не понимая смысл своих слов, сказала я.

— Что именно ты ощущаешь? — казалось, без удивления спросил тот.

— Я чувствую вашу тоску и переживания, — и, запнувшись, добавила. — Я чувствую, как у вас болит рука, будто это моя собственная.

Я потерла свою кисть, неприятно поморщившись. Гарри и Сириус ничего не поняли.

— Эмпатия… — задумчиво произнес директор; я присоединилась к двум непонимающим в этой комнате, а Дамблдор ненадолго ушел в раздумья. — Это древняя наука чувств, ты ощущаешь чужую боль и переживания будто свои. Эмпаты среди волшебников встречается крайне редко, обычно это просто чувство сильно развитой интуиции, — закончил он.

— И это теперь все, что я могу? — хмыкнула я, кидая взгляд за круглое окно, где только что за тучкой скрылось солнце, словно оповещая о наступлении ненастных времен. — Бессмысленно…

— Твои способности развиваются постепенно, не все так быстро.

— Но что же мне теперь делать?

— Ждать, все придет само собой… — он говорил так, будто ему наплевать. — Думаю, я смогу попросить профессоров, чтобы они не заставляли тебя колдовать на уроках, в оправдание что-нибудь придумаю.

*

Дамблдор не смог мне помочь, его бесчувственные фразы застряли в сердце. Стало страшно, а вдруг это всё, на что я буду способна? Да какая разница! Читать мысли и чувствовать людей… Не много для самозащиты.

В следующие дни, недели Сириус как мог, старался поддерживать, скрашивая эти переживания. Он пытался говорить речами Дамблдора, которые я и вовсе не хотела слушать, потом просто обнимал меня и обещал, что всё будет хорошо, но эти объятия били меня током, соприкосновения с ним давались все труднее.

В последнее время я стала отдаляться ото всех и от него в частности, появилась скрытность, нелюдимость, я была не в своей тарелке среди студентов среди множества их чувств, часами не выходила из комнаты. Все беспокоились — это убивало еще сильнее, появились жуткие головные боли. Даже присутствие Сириуса в моей жизни не помогало.

В среду я не пошла к нему на свидание, ведь последнее превратилось в моральную пытку. Я утопала в его жалости и поневоле чувствовала себя и впрямь жалкой. Стоило его коснуться, как все чувства разом усиливались, меня начинало тошнить от странной мешанины чужих и собственных чувств.

Я сидела в Выручай-комнате, утопая в горьких слезах несправедливости. Потеряла силу… Чувствовала себя обузой для других. Что я могу получить взамен магии? Эмпатию, которая разрушает меня изнутри? Чтение мыслей? Бред! Невыносимый бред! А вдруг это всё? Вдруг я больше никогда не смогу наколдовать и простых чистящих чар? Снова и снова я углублялась в тяжелые мысли и не выходила из этой депрессии, глядя на свою теперь волшебную палочку, бесполезным куском дерева лежащую на моих коленях. Новые способности сжигали меня изнутри. Ощущать каждого человека, ощущать всех их вместе... я старалась спрятаться в кокон, оттолкнуть от себя гнетущее присутствие чужеродных чувств, сходила с ума, не могла спать, чужие сны врывались в голову. Я перестала нормально есть, от усталости знобило. На уроках сидела тихо, боялась отвечать на вопросы профессоров, кое-кто из студентов замечал, что я вовсе не использую магию ни на уроках, ни в быту. Спустя какое-то время некоторые стали догадываться о моей неспособности колдовать. Учителя сочувствовали мне, принося все новую боль. Однажды профессор Треллони — преподаватель прорицания, у которой я даже не занималась – просто подошла ко мне в коридоре и обняла.

«Моя девочка, я знала, что с вами это рано или поздно произойдет! – сказав это, она просто ушла по своим делам”.

Эта полоумная Стрекоза не понимает, что мне и так плохо? Так еще и издевается, пусть и неосознанно! Ее прикосновения едва не убили, голова раскалывалась на части. После встречи с ней я имела наглость пропустить зельеварение и снова горько плакала в Выручай-комнате. Я вновь и вновь пыталась колдовать, но это была пустая трата времени, ни с палочкой, ни без нее ничего не получалось. Я пала духом.

Словно тень я бродила по ночному Хогвартсу. Днем избегала встреч с друзьями и Сириусом. Мой внешний вид внушал ужас: глаза потухли, под ними образовались нестираемые темные круги, волосы спутались и потускнели, спина осунулась. Сириус пытался просто разговаривать со мной, но я постоянно говорила одну и ту же фразу: «Прости, я сейчас занята», и как не пытался, он не мог помочь мне. Сириус ловил меня в коридорах, отводил к себе в кабинет, снова что-то говорил, обнимал, но чувствовал, что я от него ускользаю, находя новые оправдания для побегов. На самом деле весь его эмоциональный фон отражался на мне, принося физическую и моральную боль. И я в конце концов стала совсем избегать его…

На тренировки по квидичу я больше не ходила. Гарри не винил. Но однажды, когда я сидела в библиотеке, не вдумываясь в смысл какой-то книги, то услышала мысли. Я знала, что друзья приближаются, чувствовала их с другого конца помещения.

— Энни, перестань бегать от нас! — произнес Гарри, угрюмо сложив руки на груди.

С ним были и остальные, смотрели на меня непривычно строго. Я постаралась снова сбежать, но они не позволили.

— Даже не думай, — жестко сказала Гермиона, толкая меня обратно на стул.

Я смотрела на них, пытаясь придумать новое оправдание своего вечного отсутствия, их слишком много для меня одной.

— Мы знаем как тебе тяжело, но ты не должна нас избегать, мы же друзья!

Это я слышала и раньше, но сегодня они напирали на меня всей толпой, прекрасно понимая, что их присутствие меня убивает.

— Сириус переживает… — внезапно сказал Гарри.

Сердце раскололось на тысячу осколков после этих слов, зачем они мне это говорят? Я знала, я видела его переживания и расстройства, чувствовала сожаления, но не могла их вынести. Теперь я сама по себе, так будет лучше, я уже не тот человек, которым была раньше. Я больше не волшебница, мы живем в разных мирах. По щекам хлынули горькие слезы обиды. Несовершенство моего мира, несовершенство меня. Боль… не могу ранить этих людей, но мое присутствие их обременяет.

— Простите, но мне лучше быть одной, — выдавила я сквозь слёзы, застлавшие глаза.

— Да с чего ты взяла эту глупость! — едва ли не вскрикнула Джинни, от негодования всплеснув руками.

— Я не могу выносить ваши эмоции и переживания, они давят на меня! — неосознанно громко произнесла я.

— Перестань заниматься ерундой и пошли на поле для квиддича! — оборвал Рон, из последних сил стараясь игнорировать мои слова.

Они все видели, прекрасно понимали.

— Но я…

— Встала и пошла! — прикрикнул Гарри, на что недовольно обратила внимание мадам Пинс.

Друзья не собирались отступаться. Их переживания и чувства саднили в груди. Гермиона искренне соболезновала, что ранило еще больше. Пересиливая тяжесть их эмоций, я покорно поднялась с места и проследовала из библиотеки за друзьями.

Я так боялась, что и метла перестанет меня слушаться, но она покорно поднялась в небо. Джинни устремилась за мной.

— И не смей отлынивать, если ты не забьешь хотя бы десять кваффлов, я запущу в тебя бладжером…

Внезапно я ощутила, что эмоции начали отступать, небо так влияло? Спустя какое-то время я действительно увлеклась игрой. Играла как всегда: делала невероятные пируэты в воздухе, перехватывала сложные мячи, с легкостью забрасывала их в кольцо. Пока бладжер Ричи Кута не ударил мне в спину. Схватившись за больное место, я спустилась на землю.

— С тобой все в порядке? — крикнул Гарри сверху.

— Да, сейчас вернусь, — отмахнулась я, хотя испытала на себе довольно сильный удар.

Когда боль немного утихла, я снова взмыла в небо и продолжила игру. Спина почти не беспокоила, а в конце и вовсе перестала болеть. Еще пара обманных маневров и голов, и Гарри объявил об окончании тренировки. Все отправились в раздевалку. В небе почему-то стало легче переживать чужие эмоции, я их почти не слышала, но стоило спуститься на землю, снова нашло уныние. Нужно больше времени проводить на поле для квиддича. Метла — единственное, что теперь меня связывало с друзьями и обычным мироощущением.