Ловцы душ (СИ)

   Я потихоньку подтянулась, охнула - тело откликнулось болью.

   Марина вздрогнула, вытаращила сонные глаза, потом тихо сказала:

   - Ой...

   Спохватилась, соскочила с кресла:

   - Вы лежите - лежите, не вставайте, я сейчас!

   Она убежала и вскоре в комнату явилась целая толпа: Глеб, тетя Маша, Иван, Марина и Надюшка.

   Тетя Маша, вытирая руки фартуком, присела на край кровати.

   - Как ты, дорогая?

   - Жива, - улыбнулась я.

   - Ох, слава богу, - выдохнула она.

   Все стояли и смотрели на меня с такой нежностью, такой светлой радостью, что у меня самой не сходила с лица улыбка. На сердце было тепло, как будто я вернулась домой после долгих странствий.

   - Так есть хочется, - виновато сморщилась я. - А сколько времени?

   - Да-да, сейчас принесу все, - засуетилась тетя Маша, убежала, а на ее место сел Глеб, взял меня за руку.

   - Анечка, ты спала больше суток.

   - Как?! - изумилась я. И озадачилась: - А почему у меня все тело так болит?

   Он не сразу ответил, а до меня стало доходить: это не было сном...

   - Как Сережа?! - рывком поднялась я, забыв про боль и стыд.

   Он придержал меня:

   - Тише, лежи, все в порядке.

   Я закрыла лицо руками. Как можно было спать, когда ...

   - А Таня? Стасик? - засыпала я его вопросами.

   - Они тут, дома, все хорошо, - успокоил он.

   Что-то не понравилось мне в его тоне.

   - А что плохо? Ну, говорите?

   На его лицо словно тень набежала. Он тут же сгорбился, стал выглядеть старше.

   - Много погибших, - тихо ответил он. Дети тихо развернулись и вышли из комнаты. - Завтра похороны.

   Мне стало горько. Действительность обрушилась грязным селевым потоком, и солнечный свет показался насмешкой над горем людей.

   - Помогите мне встать, - сухо попросила я, и он без слов протянул руку. Я поднялась, одетая в длинную, до пят ночную рубашку не по размеру - рукава закрывали кисти рук. Однако, как же больно! Морщась и опираясь на руку Глеба, я дошла до двери в ванную комнату. Там махнула ему рукой, мол, дальше сама.

   Стянула рубашку, охнула - тело словно отбивная, где не перевязано - синее, в кровоподтеках.

   На стене висела подготовленная для меня одежда - не считая белья, - светлая юбка до щиколоток, белая водолазка и белый же меховой жилет. Я села на край ванны, задумалась. Как странно люди рассудили! Мне нужно идти в семьи, где погибли близкие, родные, а я буду вся в белом?

   Но, помывшись, посмотрела на себя в зеркало и сказала вслух:

   - А ты как хотела? Людям нужна вера. Придется соответствовать.

   И, когда я спустилась вниз, все домашние обернулись и замерли. Волосы я собрала в высокий узел на макушке, сверху накинула белый прозрачный шарф, закрасила следы усталости на лице корректором и теперь, наверняка, выглядела как подобает лидеру общины - крепкая, не сломленная горем, сильная женщина. Глеб встал со стула, медленно подошел ко мне, встал рядом, высокий, я смотрела на него снизу вверх, потом обнял меня, взял мою руку и поцеловал. Я замерла, не зная, как реагировать. Он не отнимал руки от лица, и я почувствовала сырость - он плакал. Я погладила седую голову. Послышался грохот - все остальные домочадцы подошли и тоже обняли.

   - Пожалуйста, не надо церемоний, - тихо попросила я. - Прошу вас, останьтесь для меня теми, с кем мне было легко и свободно?

   Глеб Борисович поднялся, улыбаясь в мокрые седые усы.

   - Ну и ты тогда позволь считать тебя родной? Будь нам за дочку?

   Я благодарно кивнула.

   Сели за стол, в коридоре послышался шум, и в двери вошла ...

   - Мама? - вырвалось у меня, и она вздрогнула, прижав к себе Стаса.

   А он узнал меня, потянулся ручками. Я подошла к ней, не отводя взгляда от ее лица, взяла ребенка. Ей, конечно же, все рассказали. Глаза ее заполнились слезами, она заплакала и обняла меня. Я тоже обняла ее свободной рукой и думала, что все это просто не укладывается в голове, и кому расскажи - не поверят.

   За столом Глеб, кашлянув, протянул мне артефакт, что я подобрала в храме.

   - Анна... Мы подумали, тебе это нужно.

   - Да, - ответила я, пальцем гладя шершавую поверхность камня. - Это станет самой главной загадкой на ближайшее время. Но я подумаю об этом завтра. Мы все заслужили хотя бы день душевного покоя....

40

  После обеда я поднялась к Тане. У нее в комнате дежурил Максим, чему я совсем не удивилась. Увидев меня, встал, приложил руку к груди, слегка поклонился. Я подошла, обняла его, прижалась, как к брату, он тоже тепло прижал меня. Мы все поняли без слов - я почувствовала его преданность, готовность защитить даже ценой своей жизни, но... В глубине его души жил подросток, чистый, открытый, мечтательный. И тот мальчик сейчас очень боялся за свою девочку. За ту, которая с первого взгляда стала ему роднее всех на свете. Упрямая, своенравная, непослушная. Одинокая. И он, конечно, переживал, что она оттолкнет его, не потому что не любит, а потому, что вбила себе в голову, что недостойна счастливой жизни рядом с тем, кто понимает, разделяет все ее страхи и горести и готов делить всю жизнь. Такой же, как она, разуверившийся в том, что где-то есть та, что поймет без слов, и полюбит его - такого, как есть. И еще он немножко ревновал ее ко мне, понимал, что ради меня она оставила его и ушла туда, где ее могли убить, а он, Максим, не мог защитить ее тогда.

   - Прости, - прошептала я ему в ухо.

   Он ничего не ответил, молча вышел из комнаты.

   Я подсела к Тане. Подруга по-прежнему была бледна, но уже не так, как тогда. Взгляд умных карих глаз стал живым, и каким-то солнечным. Я присмотрелась: на радужке появились светлые желтые пятнышки. Удивительно...

   Она улыбнулась мне. Я ей тоже. Нам и слова-то были не нужны. Мне только было интересно: поняла она, что нас связывает, или нет? Действовала по наитию, или у нее был план?

   - Ты все правильно сделала, - сказала я, и она опустила взгляд. - Это не твоя вина. Если бы не артефакт, Сережа уже был бы мертв. А камень, как видно, подчинялся мне. Только вот как быть дальше - не знаю...

   Она с трудом заговорила, вместо голоса у нее получался только свистящий шепот:

   - Я не могла... допустить... ты на коленях... и отдаешь себя ему...Так нельзя.

   - Знаю, знаю, милая.

   - Ты бы не стала... Ты бы сделала что-то с собой... я знаю. Потому лучше я...

   - Глупенькая. - Я сжала ее руку. - Что значит жизнь по сравнению с болью потери? А ты меня уже хоронила, так?

   Из ее глаз потекли слезы.

   - И молчала, не могла мне сказать, чтобы не нарушить хрупкий покой в моей душе?

   Она кивнула.

   - Бедная ты моя! Каково тебе было знать, кто я и молчать? Ты моя истинная дару.

   Она посмотрела на меня вопросительно. Брови приподнялись в немом вопросе. А я ошеломленно пыталась понять, что сама только что сказала.

   - Дару... Странное слово. Откуда оно?

   Я пожала плечами.

   - Сама не знаю, как-то на ум пришло. Ладно, поправляйся, ты мне еще нужна.

   Она благодарно кивнула, я вышла, посторонилась, давая пройти Максиму, он ждал в коридоре.

   Пока спускалась по лестнице, мысленно повторяла: "Дару... дару..." Что-то крутилось в голове, но так неясно, что я решила оставить на потом эту загадку.

   Потом мы пошли в те дома, где готовились хоронить родных. Я шла с огромной тяжестью на душе, чувствуя себя виноватой в их смерти. Но, стоило мне войти в дом, заплаканные, скорбящие люди светлели лицами, целовали мне руки: "Наша Аннушка!"

   Я подходила к гробам, вглядывалась в лица. Говорила с душами воинов, просила простить меня за то, что не хватило сил и умения закрыть, сберечь моих защитников. Плакала, конечно. С огромной нежностью целовала холодные руки, благодаря за службу. И - странно: стоило мне сделать это, от тела погибшего появлялся еле уловимый чудесный аромат, а сам покойный светлел лицом.