Теряя себя (СИ)

— Не успела прочувствовать.

На этой фразе он отвлекается от просмотра дела и бросает на меня быстрый взгляд. В нем появляется что-то хищное и опасное, вынуждающее меня прикусить язык и вспомнить, с кем я сейчас разговариваю. Как бы сильна не была моя ненависть, я не должна забывать, кто передо мной — лицемер, прикрывающийся благородством и сладкими речами о доверии, представления о котором даже не имеет; тысячелетний вампир, способный в одно мгновение лишить меня жизни, и Логан прямое доказательство этому.

— Какая удивительная способность, ma fille. Всего за день ты успела ввязаться в дело, грозящее тебе смертной казнью. И если бы я тебя не знал, то вполне мог поверить фактам, но мне проще узреть в этом совпадение, чем вообразить, что ты являешься частью заговора, — Рэми откидывается на спинку стула, безотрывно смотря на меня и барабаня пальцами одной руки по столешнице. До меня с трудом доходят его слова о смертной казни, и я наконец в полной мере осознаю, насколько была близка к ней. Меня бы убили, стерли, раздавили, просто из-за того, что я оказалась в ненужном месте и в ненужное время. Вряд ли кто-нибудь из “продажных” прислушался бы к моим словам.

Устало опускаю голову, практически не чувствуя боли и не различая надежды — слишком много событий, чтобы я могла выдержать, но будто назло всему мое сердце продолжает биться. Почему бы ему не остановиться прямо сейчас? Давай же.

— В тебе кто-нибудь был, Джиллиан?

— Что?

— Скажу проще: кто-нибудь из них тебя трахал? — он указывает пальцем на лежащего в моих ногах Логана, а я растерянно мотаю головой, не понимая, причем здесь это. Неужели ему так важно, чтобы меня больше никто не касался? Что это за маниакальное чувство собственничества?

— Нет.

— Но могли. Думаю, тебе стоит сказать спасибо за то, что я появился вовремя, а заодно извиниться, — Рэми плавно поднимается с места, совершенно хладнокровно проходит мимо трупа и встает прямо передо мной, наверняка ожидая моих извинений. Быть может, я и виновата, но куда в меньшей степени, чем он. По крайней мере, мои действия не привели к смерти близкого ему человека. Так что я не собираюсь распинаться, даже если он оставит меня здесь, на растерзание закона. Тянусь на носочках, пытаясь облегчить боль в запястьях, и шепчу тихое “нет”, когда он склоняет голову чуть вбок, продолжая пристально смотреть в мои глаза. — Что ты сказала?

— Мне не за что просить прощения.

Его брови взмывают вверх, и губы изгибаются в иронично сдержанной ухмылке, будто вся моя бравада кажется ему лишь неумелой актерской игрой. Я жду, когда он вцепится в мое горло или сломает шею, но вместо этого он поднимает руку и одним легким движением, потянув цепь вниз, разрывает ее. Это происходит так неожиданно, что я, не успев встать на ослабшие ноги, падаю на пол, почти ударяясь лицом о его ботинки. Блаженно вытягиваю руки, разминая мышцы и чувствуя, как начинает щипать затекшие пальцы. Неприятные ощущения поднимаются выше, к плечу, и я шиплю сквозь стиснутые зубы, сжимая кулаки и тяжело дыша.

— Проси прощения, Джиллиан, — снова повторяет он, пока я прижимаю к груди разорванное платье и с трудом сажусь на пол, подгибая под себя ноги. Задираю голову кверху, с напускной смелостью заглядывая в его глаза, горящие огнем ярости, но не сдаюсь. Не сейчас. И пусть я поступаю глупо, едва избежав смерти вновь нарываясь на нее, но я не хочу извиняться, только не перед тем, кто предал меня.

— Только после вас, мой Господин, — мои руки трясутся, и в наступившем напряжении ясно слышится звон металла, практически оглушающий меня. С замирающим сердцем наблюдаю за тем, как его лицо приобретает хищные черты, и громко вскрикиваю, когда он грубо хватает меня за предплечье, вынуждая подняться на трясущиеся от усталости ноги.

— И перед кем же я должен извиниться, ma courageuse petite fille?*

— Хотя бы перед Айрин, ведь обещанные вами деньги так и не были перечислены. Моя сестра мертва, вы не сдержали слово и будете гореть в аду, том самом, о котором рассказывали, — до последнего пытаюсь быть сильной, но при упоминании о сестре моя выдержка дает трещину, а потом и вовсе ломается, рассыпаясь на мелкие-мелкие осколки, которые, наверное, больше не собрать. И вся я теперь состою из этих самых осколков: преданная, обманутая, одинокая и жалкая. Жалкая настолько, что мне становится стыдно, ведь даже обвинить в этом некого — все, что со мной произошло — это моя, и только моя вина. Мне не стоило искать лучшей жизни, не стоило покидать Изоляцию и бросать маму. Мне много чего не стоило, но слишком поздно я понимаю это. Слезы застилают глаза, и лицо Господина расплывается в бесформенное пятно, когда он склоняется надо мной и шипит:

— Что ты несешь? — уголок его рта дергается от гнева, на скулах проступают желваки, и я нахожу объяснение его реакции — в кой-то веки его раскусили, чудом узнали об обмане и вывели на чистую воду. Сколько таких как я, он успел обмануть, прежде чем кто-то посмел бросить в него обвинения?

— Довольно лицемерия, мой Господин, вряд ли вы боитесь мук совести, — слишком поздно осознаю, насколько я далеко зашла, и в ужасе распахиваю глаза, когда Рэми, с перекошенным от злости лицом, дергает меня на себя и с каким-то ненормальным остервенением впивается зубами в плечо у основания шеи. Его острые клыки вспарывают кожу, проникая глубже и разрывая мышцы. Он крепко сжимает меня в руках, не давая упасть, и снова двигает челюстью, повторно кусая в одно и то же место. Протяжно стону, беспомощно повисая в его объятиях, и откидываю голову назад, натыкаясь на качающийся над нами потолок. Он серый, пугающе однообразный, с линиями-мазками неравномерно размазанного бетона. Он будто проглатывает меня, пока Рэми раз за разом смыкает челюсти и превращает маленькие ранки от клыков в уродливые воронки разорванных мышц. Плевать, лучше я сгину в нестерпимой боли, чем буду умолять его о прощении. — Горите в аду.

Наконец, от отрывается от истерзанного плеча, и холодные влажные губы касаются моей шеи, прямо под ухом. Тихий шепот приятно ласкает кожу, и боль будто растворяется в его сильных руках, спасающих от бездны, на краю которой я балансирую.

— Я уже в нем, моя маленькая…

Комментарий к Глава 17

ma courageuse petite fille* (ф. моя отважная маленькая девочка?)

========== Глава 18 ==========

Кто бы мог подумать, что Митрополь станет моим истинным адом — местом, где я столкнусь с прошлым и разочаруюсь в настоящем, испытаю настолько сильную моральную боль, что в конце от меня останется лишь пустая оболочка, настораживающая меня саму. Потому что это страшно — пытаться вернуть себе переживания, но в итоге добиться обратного — какой-то пугающей пустоты, густой и плотной, не пропускающей ни одной эмоции. Быть может, таким образом мой разум спасает меня от безумия, быть может, это что-то сродни шоку или психологической травме, быть может, это нормальная реакция человека, прошедшего через сильный стресс, который практически лишает меня сна, или же всему виной вязкий холод подвального помещения, где я нахожусь вот уже несколько дней. Здесь сырая каменная кладка, пустые почерневшие стены и полное отсутствие дневного света, замененного на тусклую, отвратительно мутную лампочку, свисающую с потолка на длинном проводе. Здесь нет абсолютно никакой мебели, кроме брошенного на пол матраца, являющегося моей постелью, и санузла, состоящего из унитаза и пожелтевшей фаянсовой раковины. Сюда не просачивается ни один звук, кроме тех, что я произвожу сама: дыхание, скрип пружин, запечатанных в матрац, омерзительный лязг цепи, вмонтированной в камень и удерживающей меня за шею металлическим ошейником, постоянно натирающим кожу. Наверное, именно поэтому я стараюсь как можно меньше шевелиться и предпочитаю оставаться в одной и той же позе как можно дольше. Обычно я прислоняюсь спиной к влажной стене, обхватываю колени руками и прижимаю их к груди, таким образом прячась от холода и прикрывая свое совершенно обнаженное тело от проклятых стен, сжимающих меня в тиски. Я уже не боюсь одиночества и с безразличием встречаю приходящего ко мне мужчину, который приносит еду и молча осматривает раны, имея с собой саквояж, наполненный медицинскими инструментами, лекарствами и перевязочным материалом. Именно он зашил рану на ноге, обработал плечо и даже намазал шею резко пахнущей мазью, которая, впрочем, не дает никакого эффекта. Именно он становится единственным человеком, посещающим меня и дающим понять, что Господин не забыл о моем существовании и даже больше — продлевает мои мучения, наверняка желая наказать за побег.