Дети Любви (СИ)

Потом он стал пить всё больше и больше, начал избивать меня ремнём. Говорил, что я плохой, что я его не люблю, что у меня нет сердца.

Он сидел на краю кровати и думал, что я уже сплю.

— Ты жесток, у тебя нет сердца.

«Его вынул ты, и пустоту заполнила любовь к Миру».

— Но ты говоришь, что умеешь любить, но у тебя всегда такая боль во взгляде и ненависть… Никто не будет любить тебя так, как я.

«А ты не познаешь любви, которую познал я».

— Бедный мальчик.

«О, не жалей меня!»

— Ты прости меня.

Но самым отвратительным для меня стало то, что моё тело начало получать от всего этого удовольствие. Он мне дрочил, а я чувствовал, что телу приятно, оно елозило промежностью по его твёрдым коленям, изгибалось навстречу, подставлялось, насаживаясь на вздыбленный хер, млея от его раскрывающего жаркого движения внутри и пронзительного острого наслаждения, ему хотелось ещё и ещё. Я ощущал, что вновь превращаюсь в тряпку из-за желаний взрослеющего тела. Тогда я его ненавидел, своё тело, жаждущее сладострастия.

После секса он засыпал. Я лежал в его объятиях, и мне было хорошо, потому что больше у меня никого не было, а человеку нужна нежность и теплота. Пусть редко, но он мне её давал — мальчишке со съеденным одиночеством сердцем, с бездонной ноющей пустотой в груди.

Душа пуста, как зимний сад,

Её наполнить светом рад,

Но где его, друзья, мне взять,

Когда повсюду только яд

Обмана?

Распни меня, возьми меня,

Наполни тьму страданьем тела.

Созрела в сердце опустелом

Тоска по счастью и теплу во мне

Бездонно.

Ну, надругайся надо мной,

А лучше окна все открой,

И снег по венам белым тленом.

Разрушь меня, устал скитаться

Бесконечно.

Невинность и любовь — всё ложь,

И как чудесно острый нож

Вошёл бы в сердце и принёс

Хоть каплю близости. Один я

Безмерно.

Меня порви ты на куски,

И боли алые мазки

Размажь по телу, улыбнусь

Блаженно, и, быть может, ты

Меня обнимешь…

Вот такая смесь одиночества, боли, ненависти и наслаждения. Широк человек, как говорил Достоевский, ох как широк!

Возможно, я так и не оправился после чулана, потерял разум. Ведь как объяснить эти узоры, голоса или параллельные жизни в иных мирах и сновидениях? Иногда мне кажется, что моё тело по-прежнему заперто, а ум пребывает в созданной им самим иллюзии. Я смотрю на людей с их нормальными радостями или заботами и понимаю, что я безумен, совершенно и бесповоротно.

Чем больнее делаешь ты,

Тем нежнее я становлюсь.

Чем больнее бьёшь ты,

Тем сильнее я распахнусь.

И тебе не пробудить жестокость во мне.

И тебе не причинить мне боли.

Мне мой Мир шепчет во сне

О любви в узорах дороги.

Мир, Мир, Мир, сохрани меня,

Я в огне горю и люблю тебя.

*

Не помню, когда я украл деньги в первый раз, но со временем это вошло в привычку, превратилось в болезнь.

Мы ходили помогать пенсионерам: полить огород, спилить сухую ветку, прибрать в доме или сбегать в магазин за хлебом, а те нас чем-нибудь угощали или давали монетку на мороженое.

Вот их я и обворовывал. Узнавал, где лежат деньги, и, когда хозяев не было дома, залезал через предварительно открытую форточку и крал. Всех денег я не забирал, а лишь пару рублей или мелочь, чтобы пропажа осталась незамеченной. На эти деньги я покупал сладости. Ел сам и угощал ребят в инернате. Из-за этой наивной доброты я и попался. Кто-то донёс Антону, что я постоянно всех шоколадками угощаю. Он порылся в моих вещах и нашёл кошелек, который я, как назло, украл у его соседей, когда мы заходили к ним в гости, и ещё не успел выбросить. Естественно, он обо всём догадался.

— Я не хочу, чтобы ты воровал, — сказал он, когда я в следующий раз пришёл к нему на выходные.

Я мигом заперся в спальне, так как боялся, что он меня побьёт. Поэтому говорил он через дверь.

— Давай поговорим нормально, открой дверь, я ничего тебе не сделаю.

Я знал, что рано или поздно мне придётся его впустить. Я открыл дверь, и он, не глядя на меня, дрожащего от страха, прошёл и сел на кровать.

— Ты можешь не врать мне, если я пообещаю, что не трону тебя?

— Да.

— Я обещаю. Почему ты воруешь? Я же даю тебе деньги.

— Я не знаю, руки сами тянутся, не могу остановиться.

— Если я буду тебя бить, это не поможет?

— Нет. Я буду бояться, но воровать не перестану, лишь буду осторожнее и хитрее, чтобы не попадаться.

— Ты крал у меня деньги?

— Да, но только мелочь, чтобы ты не заметил.

— Что может тебя остановить?

— Я не знаю.

— Пугать тебя бесполезно?

— Да. Я сам себя всё время пугаю, но не помогает.

— Хорошо.

Он задумался. Я потихоньку отходил, и меня уже не колотило от страха. Стоял у окна и теребил в руке занавеску. Девчонки во дворе играли в классики, которые я нарисовал на асфальте, мне тоже захотелось. В кармане лежала бита — кусочек шифера. Я сунул руку и сжал её в пальцах.

— Есть идея. Я буду класть монетки вот сюда на тумбочку, а ты будешь их воровать. Договорились? Я не запрещаю тебе воровать в других местах, но эти монетки ты должен красть обязательно. Чего ты смеёшься?

— Представил, как я это делаю.

Он нахмурился и достал из кармана три монетки по двадцать копеек. Положил на тумбочку, потом развернулся и вышел. Я слышал, как он открыл холодильник и достал кастрюлю с гороховым супом. Он знал, что я люблю гороховый суп, и готовил его специально к моему приходу.

Я посмотрел на монетки, которые должен был украсть, и понял, что совсем не испытываю желание этого делать. Воровать, когда кто-то знает, что ты вор, было как-то совсем не интересно и бессмысленно. Тем более я знал, что мне за это ничего не будет. Я встал с пола у двери и подошёл к тумбочке. Покосился на приоткрытую дверь, вернулся и закрыл её полностью, прислушался — Антон набирал в чайник воду. Я вернулся к тумбочке. Монеты лежали, их можно было украсть. Я взял одну из них и почувствовал, как к горлу подкатила тошнота. Я сжал зубы, встал на колени и согнулся, чтобы унять желудок. В голове гудело, накатывала дурнота, как перед потерей сознания. Ладонь с монеткой вспотела. Я глянул на две другие и понял, что если возьму их, то меня точно вырвет. Трясущейся рукой я положил монету на место и отполз от тумбочки. Что происходит, что со мной, что он со мной сделал? Я сел у кровати и обхватил голову руками. Я сам не заметил, как весь вспотел. Я сидел и знал, что не смогу украсть эти деньги, но должен. Я глянул на них, представил, что беру, и меня вновь скрутило. Я закрыл глаза и молился, чтобы живот не заболел по-настоящему, иначе мне придётся неделю проваляться в постели, мучаясь от непрерывной боли. Мне ничего не оставалось, как признаться в собственном бессилии. Сейчас пойду и скажу Антону, что не могу их украсть и не буду. От этого решения в голове сразу просветлело. Ну его всё нафиг, решил я и, поднявшись, пошёл на кухню. Забрался с ногами на табуретку. Глянул на не обращающего на меня внимания Антона.