Спасите, мафия! (СИ)

— Тебе можно, — осторожно сказала я, замерев. — Но только если этот человек не замышляет ничего плохого против дорогих твоему сердцу людей.

— Думаешь? — едва слышно спросил иллюзионист, посмотрев мне в глаза.

— Знаю, — улыбнулась я, и Мукуро вдруг прошептал:

— Прости.

— Простила, — кивнула я, и он улыбнулся, а затем фыркнул и повелел:

— Так, не прекращай отрабатывать мои душевные терзания — продолжай массаж!

— Эксплуататор!

— Имею право. Мы ведь друзья.

На это ответить мне было нечего, и я, хмыкнув, вернулась к прерванному занятию, а минут через пять Мукуро зевнул, и я, щелкнув его по носу, скомандовала:

— Все. «Старуха сказала: „спать”»! Отбой.

— Не знал, что ты врала мне о своем возрасте, — съязвил Фей, явно пришедший в норму.

— Ой, да ты многого еще не знаешь! — усмехнулась я и многообещающе добавила: — Но ничего, всё впереди!

— Это точно, ты повисла на моей шее мертвым грузом, — ухмыльнулся Мукуро и добавил совсем не ехидно: — Мы ведь друзья.

— Друзья, — улыбнулась я и шутканула: — И вообще, мы с тобой сила: ты всем хамишь, я их успокаиваю — чем не стратегия Шалиных по ведению бизнеса? А они сильные!

— Сравнила, тоже мне! — возмутился иллюзионист. — Это, по твоей логике, я на Вадима похож, как раздражитель? А если я оскорблюсь? Ты же вовек не расплатишься! И будешь всю свою жизнь мне перед сном «ананас» распутывать!

— А я не против иногда этим заниматься, — рассмеялась я. — Только не на ночь, а при встрече.

— Посмотрим, может, и одарю тебя такой возможностью, — туманно изрек Туман и, пихнув меня в бок, нагло заявил: — Всё, давай, освобождай мое жизненное пространство! Я спать ложусь.

— Ууу, баре почивать изволят-с, холопам у полатей не место! — протянула я и встала. — Пока, болезный! Сладких снов тебе!

— Лучше фруктовых, — хмыкнул Фей, ехидно на меня глядючи.

— Так ананас — трава, а травянистых снов желать — всё равно, что сказать: «Пойди, гашиш скури!» — заявила я и, показав Мукуро язык, умчала в коридор. Вслед мне донеслось: «А тебе о лошадях снов, я сегодня добрый», — и я с улыбкой на губах закрыла за собой дверь. Вот только щелчок замка мгновенно отрезвил меня. Тут же накатила тревога и чувство вины. Посиделки с Мукуро меня успокоили и отвлекли от тяжелых мыслей о судьбе Анны, погибшей этим вечером, а вот Кёя всё это время был один. Я знала, что ему это было необходимо, но легче мне от этого не становилось — хотелось подойти к нему и обнять, но я не решалась, боясь только ухудшить ситуацию. Я быстренько приняла душ и, чувствуя, что от нервотрепки начинаю просто задубевать, надела целых два черных свитера. Промаявшись в своей комнате еще минут пятнадцать, я всё же не выдержала и пошла к комитетчику.

Постучав в дверь с тигром, я застыла, нервно переминаясь с ноги на ногу, а услышав хмурое: «Заходи», — чуть ли не бегом вломилась в комнату. Кёя сидел на краю кровати, спиной ко мне, явно давно уже закончив обработку своих ран, и напряженно вглядывался в окно. Мне вдруг стало очень больно и тяжело на душе, но не от того, что произошло этим вечером, а от того, что больно было ему. Подойдя к мужчине, я села справа от него и тоже посмотрела в окно. Пушистые крупные белые хлопья бесшумно падали на замерзшую землю. Укрытые снегом деревья молчаливо смотрели на мир, замерший в безразличной ко всему и вся дреме. Часы на столе мерным тиканьем отмеряли секунды, а в воздухе звенела непривычная — напряженная, пугающая, давящая, а не родная и понятная — тишина. Я кусала губы и ловила взглядом белые снежинки, что неспешно кружили за окном. Сердце обливалось кровью, а в голове звенело лишь одно слово. «Прости». Я хотела извиниться — за всё. За то, что его втянули во всё это, за то, что он убил беззащитного человека, за то, что я всё же пришла сюда и нарушила его одиночество… Но я вдруг начала понимать, следя за безразличным, отчужденным снегом, что была не права. Холод может растопить лишь тепло, и если я и дальше буду оставлять его одного, лед вокруг его души никогда не растает. А значит, я должна быть рядом всегда — даже тогда, когда он пытается закрыться от мира в своем одиночестве… Я поняла, что больше не могу молчать. Не могу и не хочу. А потому эту жестокую, ледяную тишину всё же разбил на сотни осколков мой тихий голос, почему-то слившийся с не менее тихим голосом Кёи, и мы одновременно произнесли лишь одно слово. Слово, звеневшее раскаленными колоколами в наших душах.

— Прости.

Я вздрогнула и от неожиданности с силой прикусила губу, а в следующий миг поняла, что я и правда идиотка, и это одиночество ему уже не так нужно, не так важно и не так ценно. А я просто глупое существо, которое вместо того, чтобы довериться чувствам, пошло на поводу у своей абсолютно неадекватной логики. Мне вдруг стало плевать на всё — на то, что он подумает, на то, что скажет — я просто кинулась ему на шею и, крепко обняв, разрыдалась. По-бабьи, навзрыд, так, как много лет уже не плакала. Кёя прижал меня к себе и начал осторожно гладить по голове, зарываясь пальцами в мои волосы, а Хибёрд, сидевший на шкафу, зачирикал, словно пытаясь нас подбодрить. Не знаю, сколько времени я рыдала, отпуская всю свою боль и принимая всё свое счастье, забирая боль любимого человека и отдавая ему всю свою надежду на лучшее. Но постепенно слезы начали высыхать, всхлипы становились всё тише, а сердце мое начинало биться размереннее, сливаясь в ритме с сердцем моего жениха и вместе с ним успокаиваясь… Наконец, я всхлипнула последний раз и, отстранившись от комитетчика, начала тереть глаза ладонями.

— Платок возьми, — тихо, мягко и очень спокойно произнес Кёя.

— Нету, — пожаловалась я на судьбу-злодейку, обделившую меня тряпочкой, каким-то совсем уж детским тоном. Глава Дисциплинарного Комитета фыркнул и, достав из кармана пиджака, довольно сильно пострадавшего в бою, белый носовой платок, начал осторожными четкими движениями вытирать мою зареванную физиономию.

— Почему ты такой хороший? — прорвался на волю глупый вопрос, терзавший меня с того дня, как комитетчик отдал мне свой пиджак, чтобы согреть. Он удивленно посмотрел мне в глаза, а затем улыбнулся краешками губ и покачал головой.

— Только ты так думаешь.

— Неправда! — возмутилась я. — Еще Тсуна, Такеши… Да вся Вонгола! Ну, почти вся…

Я смутилась, вспомнив о том, что Мукуро-то как раз моего жениха не переваривал, хотя тоже являлся частью Вонголы, а комитетчик резко нахмурился и спросил, уводя разговор в болезненное русло:

— Поговорила с ним?

— Угу, — кивнула я, не отрывая взгляд от его глаз. — Не волнуйся, он ни на что не претендует. Просто хочет быть моим другом.

— Ты уверена? — мрачно спросил он.

— На все сто, — кивнула я. Секунду в глазах разведчика плескалось сомнение, а затем его сменила решительность, и он, улыбнувшись краешками губ, кивнул и потрепал меня по голове. Я улыбнулась и поняла, что самое приятное, что только может быть в жизни — это доверие дорогих тебе людей. А потому я просто наслаждалась этими секундами — секундами, полными веры, надежды и любви…

— Прости, что ушла, — наконец прошептала я, разрушая на этот раз уютную, теплую и такую родную тишину. — Я подумала, что ты хочешь побыть один.

Кёя нахмурился, но я взяла его за руку и пояснила:

— Прости. Я сама ведь раньше так поступала: чуть что — пряталась в раковину. Потому подумала, что тебе надо всё обдумать. Хотела дать тебе время, но всё равно пришла, потому что не могла не прийти… А всё это оказалось лишним. Не надо было оставлять тебя.

— Надо было, — поморщился комитетчик. — Но не из-за того, что я хотел побыть один, а потому что тебе надо было поговорить с этим… иллюзионистом! И выяснить всё. Иначе ты бы мучилась.

— Кёя, — хитро протянула я, улыбнувшись, — а кто мне там говорил, что надо быть эгоистичнее, а? Ну, и кто у нас добряк, заботящийся о другом больше, чем о себе?

В глазах разведчика промелькнуло возмущение, затем раздражение, а затем он фыркнул и сгреб меня в охапку, крепко прижав к себе.