Перламутр (СИ)

Сигарета тлела в моих пальцах, тлели мои мозги. Мое сердце было застрелено.

Крабы — это шлюхи современности. Они распродают свое тело постепенно, по кусочкам, истинным ценителям человеческой органики, славным малым — фермерам. Они также сотрудничают с нами, толкачами. Если вы занимаетесь сбытом запрещенных конфеток, крабы помогут вам сохранить ваш продукт в целости и сохранности. Этакие живые камеры хранения.

Но приходит время платить по счетам и забирать свое. А я всегда забираю свое. Всегда.

Мой краб работал в метро, на станции Земляничные Поля. Он сидел возле двери в сортир; табличка на его груди гласила: «Я хотел, чтобы мир обтесал меня, но не хотел, чтобы так сильно и так больно». Я нашел это поэтичным. Что ж, возможно, это было его откровение, его песнь. Меня, впрочем, совершенно не интересовало, чего когда-то хотел или не хотел этот обшарпанный кусок собачьих экскрементов. Мне лишь нужно было забрать у него то, что принадлежало мне по праву. У этого жалкого подобия на человека все всегда что-то забирали, но никто никогда ничего не давал, даже проржавевшая банка перед тем, что когда-то было ногами, была пуста — ни монеты, ни жетона, ни огрызка.

Я подошел и сверху вниз уставился на краба. Не тело, а разваливающаяся от холестерина, жира и синяков луковица. Быть может, во мне проснулась жалость (кто знает?), и я достал из кармана двадцатку, наклонился и сунул в банку. Банка была в клочьях налипшей шерсти. Краб поднял на меня налитые дешевой технонаркотой глаза. Секундное замешательство. Потом грязная рука скользнула в накинутую на плечи тряпку и извлекла нож. О да, мой краб был рад видеть меня.

Я ударил толстяка коленом в лицо и, когда он взвыл от неожиданности и боли, ткнул стволом в лоб. Это был отличный револьвер, купленный за полцены по связям у старого приятеля Моисея, инвалида-извращенца, которого пришлось застрелить с этой же пушки — чувак линял и, соответственно, располагал в тот момент нечеловеческим аппетитом. Револьвер стал моим новым приятелем.

— Спрячь нож, красавчик, иначе я засуну его по самую рукоять в твою продажную задницу. Или, может быть, ты предпочтешь мою сталь?

Краб завизжал, плюясь кровью из расквашенного носа. Я вновь ударил его. Его лицо было рубиновой маской. Потрясающий абстракционизм.

— Забей же, дружище, на приличия, — выдавил я, наклоняясь к нему. — На этом празднике жизни все свои и меняются партнерами. Я пришел не по твою душу, а по свое зерно.

— Я думал, тебя прикончили, — прохрипел краб.

— Да, печальный ублюдок, я тоже на это надеялся. Я тоже.

И тут наши взгляды встретились; я понял, что должно произойти.

— ПОМОГИТЕ! ОН НЕВМЕНЯЕМ! ОН ХОЧЕТ УБИТЬ МЕНЯ!

Что да, то да. Два попадания из двух.

Нож словно сам прыгнул в руку.

Крабы охраняемы законом о трудовой деятельности. Правительство называет это работой — сбор подаяния, жалких крошек с пестрого пира ангелов и потягивающего «Джонни Уокера» Белого Босса. И если такое дерьмо, как бомж-инвалид, позовет на помощь в людном месте, ему наверняка ее окажут. Это как раз было людное место, а я ненавидел продажные шкуры.

Я вогнал лезвие в руку краба — чуть ниже плеча — и поддел. Все очень просто: это было именно то место, куда я около года назад поместил на сохранение старину-чистильщика, великого и ужасного Папу всех программ.

История такова: я достал Чистильщика у одного моего приятеля, который, будучи в состоянии крайнего опиумного дурмана, отдал мне Папу в обмен на пару мелких зерен. На следующий день приятеля пристрелили в его же логове — братья по бизнесу приходили за Чистильщиком. В связи с этими обстоятельствами я решил сбыть товар как можно быстрее и поместил его на длительное хранение в живую камеру хранения. Но это в прошлом. Мой краб оказался с характером. По-моему, он лишился слишком много своего, поэтому теперь воспротивился отдавать инородное, чужое. Мерзавцу следовало быть со мной повежливей.

Папа Чистильщик со звоном упал на заплеванный пол и, разбрасывая бусины крови, откатился к дальней стене с зеленой фосфоресцирующей надписью: «НУЖНЫ ДОНОРЫ. УВЕРУЙ В ПЛАСТИКОВОГО ИИСУСА».

— А-а-а! Он убивает меня! Нарик убивает меня! — хватаясь за окровавленную руку, визжал краб.

Я обернулся.

В нашу сторону, сминая тяжелыми сапогами газетные листы, устремился патруль. Пять мохнатых физиономий, и всем руководит баба. Ее глаза были живой татуировкой.

Я бросился туда, куда откатилось зерно: три шага, рывок, черные полы пальто хлопнули, будто крылья. Папа был теплый и охоч на прикосновения. Я сунул его во внутренний карман пальто. Превозмогая боль, мой краб смеялся надо мной, предвкушая мою незавидную участь.

Я не мог спустить ему это с рук. Никто не смеет потешаться надо мной.

Я выхватил из-за пояса револьвер и спустил курок. Выстрел вороньей песней разнесся под стылыми бетонными сводами. Крики, визги, вой — высшая степень признания вашего успеха. Кровь и мозги пурпурным фейерверком рванули на плитку. Краб стал сползать на пол кучей ненужного хлама — глаза распахнуты в удивлении, изо рта ползет красная змея. Он отыграл свой спектакль в этом театре грешников, и ушел на заслуженный отдых. Да, жизнь обтесала его, но передышки и там, на Небесах, ему никто не подарит. Он будет просить милостыню под воротами в Рай, и Белый Босс будет философствовать, проезжая мимо на черном лимузине: «Ты не хотел, чтобы мир обтесал тебя так сильно и больно? О, мой сердечный друг, неужели ты думаешь, будто меня это заботит? В самом деле, мне плевать. Молись и поглощай, сын мой — в этом вся суть. Молись и поглощай». И пустая бутылка «Джонни Уокера», выброшенная из тонированного окна лимузина Белого Короля, разобьется на тысячу мелких осколков, и будут осколки жалить краба, нашептывая: «Так мир разбил твои мечты, так чертов мир сокрушил тебя в Его порно…»

Я оттолкнул в сторону какую-то старую ведьму, вопящую гадким надтреснутым голосом о возмездии. Ведьма отлетела к стене, щелкнули вставные челюсти. Выбросив вперед иссохшую руку, она взвыла:

— Внемлите, внемлите! Это сатана! Он пришел собрать урожай наших душ!

Я пообещал ей: когда она попадет в ад, я лично займусь ею. Старуха была в восторге — по-видимому, от избытка религиозного рвения, она пронзительно завизжала. Этот звук. Этот потрясающий звук триумфа!

Люди с криками, руганью и аханьями разбегались в разные стороны, освобождая мне путь.

— Прочь, прочь с дороги, печальные мудаки! — горланил я во всю глотку.

Я взбежал вверх по эскалатору, едва не столкнув вниз некоего явно закинувшегося мощными колесами типа, и выскочил под серый свод столичных небес. Прекрасная панорама безысходности. Прохожие оборачивались, живо реагируя на механически чеканящиеся предупреждения севшего мне на хвост патруля. Но у меня был Папа и с ним я был новым богом. С ним я вновь был богом — чертовски собой!

Константин припарковал свою угнанную развалюху — образец полнейшего отсутствия стиля ушедшей эпохи — на обочине, напротив низкопробного ларца «Религии на любой вкус». Я подскочил к машине и рванул заднюю дверцу. Константин обернулся с переднего сиденья, кружевная рубашка расстегнута, оголяя белую линию ключиц и ямочку, в которой, словно в сети из кошачьих шагов, дремал рыбий глаз.

— Где Папа?

— Папа у меня. А теперь рви прочь! Рви так, точно за тобой спустили свору псов Преисподней!

— Вау! Клевая тусня! — Это была нимфетка.

Девчонка пристегнула ремень безопасности, ее кукольное личико светилось от предвкушения. Я начинал понимать, почему Константин выбрал ее. Парочка развратных оторв. Они верили в то, что хотели, брали от жизни по максимуму, выжимали из нее все соки. Дети были очаровательны в своей безбожности. И они эксгумировали мое сердце — я вновь был самим собой. И револьвер вновь пел в моей руке.

Да, черт, все просто зашибись! Клевая тусня!

Бритоголовый малыш сидел рядом со мной и судорожно впивался пальцами в острые коленки.