Больше, чем что-либо на свете (СИ)

– Рамут! – ворвался в луговой покой взволнованный, сильный голос.

Руки женщины-кошки крепко обхватили навью, а губы защекотали лицо.

– Лада... Ладушка моя, радость моя, волшебница моя синеокая, – отрывисто выдыхала Радимира. – Голубка, горлинка моя... Судьба моя...

Рамут жмурилась под градом поцелуев.

– Ну вот, другое дело, – усмехнулась она. – А то всё – «навья», «навья»...

Радимира счастливо засмеялась, сверкнув белыми клыками, а потом смолкла с нежным хмелем во взгляде. Её ладонь легла Рамут на живот.

– Лада, что ж ты ничего не сказала про дитя? Ежели б я знала, ты б у меня сразу под венец Лаладиного света пошла – без всяких разговоров!

– Крута ты на расправу, – хмыкнула Рамут, но насмешливость эта была напускной, шутливой: сердце мурлыкало от тёплой радости. – И моего мнения не спросила бы?

– Не следовало тебя отпускать ни на день, ни на миг... – Объятия Радимиры стали крепче, губы грели дыханием лоб и брови Рамут.

Лёгкая тень скользнула по их головам, и они подняли взгляды к небу: над ними парила птица. Зверь Рамут вздрогнул, дыша сомнением и болью, а птица опустилась на руку Радимиры – белая, как вершины гор, голубка. С задумчивой улыбкой женщина-кошка несколько мгновений бережно держала её, грея ладонями, а потом подкинула в небо. Птица, забив полными солнечного света крыльями, вспорхнула и помчалась на закат.

– Лети, – сказала ей вслед Радимира. – Отпускаю тебя, несбывшаяся моя.

А Рамут не могла оторвать полный тёплых слёз взгляд от полупрозрачной, сияющей голубоглазой фигуры, стоявшей неподалёку среди цветов. С её уст был готов сорваться горестный оклик, но Добродан с улыбкой приложил палец к губам.

«Проклятие чёрной кувшинки сбылось, но теперь я свободен, – прозвучало в голове Рамут. – Благодаря тебе, мой светлый воин. Ты победила, выиграла обречённую битву».

Его пальцы ласкали золотую нить, которая тянулась от его сердца к груди Рамут. Та самая, по которой она отправляла ему, заключённому в темницу души Вука, силы.

«Теперь свободна и ты», – и с этими словами Добродан мягко оборвал нить, и она поползла по цветам, скручиваясь, а спустя несколько мгновений растаяла. Согрев Рамут напоследок ласковым взглядом, Добродан развернулся и заскользил по цветам вдаль, пока солнечные лучи не поглотили его полностью.

– Ладушка, целительница моя прекрасная, ну что же ты плачешь? – Поцелуй защекотал ухо Рамут, женщина-кошка прильнула сзади и обняла.

– Я видела всё это много раз. – Рамут обводила вечернее море цветов затуманенным влажной пеленой взглядом, и капельки ползли ей на губы, делая улыбку солоноватой. – В мечтах и снах. Меня обнимали любящие руки, а на ухо звучали ласковые слова, но я не понимала языка. Теперь понимаю...

И она добавила последний штрих – раскинула руки в стороны, подставляя всю себя ласке солнечного света, а ветер доносил до неё терпковато-травяной запах пупавок.

*

Маленькая Лада спала на руках у Радимиры, сидевшей на крылечке домика на полянке. Женщина-кошка, принаряженная в расшитый золотом чёрный кафтан с алым кушаком, с нежностью в серых глазах смотрела в личико дочки, а Рамут, прислонившись плечом к стволу сосны и глядя в светлое вечернее небо, мечтала о пьянящем дыме. Увы, на время кормления ребёнка любимую трубку пришлось спрятать в ларчик вместе с кисетом. Из семян под белогорским солнцем вырос отличный бакко; Рамут высушила и измельчила листья, но пока не пробовала свежий урожай, отложив мешочек до поры. Они с Радимирой кормили Ладу по очереди; малышка родилась не с заострёнными, как у оборотней, ушками, а с круглыми, но в её человеческом сердце соединялись два мира – Навь и Явь, и две богини, Маруша и Лалада, были правой и левой рукой.

Рамут вспоминала, как она боялась отдать сердце-самоцвет на огранку: ей было страшно расстаться с ним даже на миг, а пришлось жить без него две седмицы.

– Ладушка, не бойся, – успокаивала Радимира, бережно и уважительно держа камень в руках. – С сердцем твоей матушки ничего плохого не случится, Искра знает своё дело. Она – лучшая мастерица. Зато тебе больше не придётся носить самоцвет в мешочке, он получит достойную оправу.

Спустя означенный срок женщина-кошка вручила Рамут преображённый камень на цепочке, огранённый в виде сердечка и оправленный в белое золото. Надев его навье на шею, она поцеловала её в лоб и в губы.

– Ну вот, а ты волновалась. Смотри, как хорошо вышло!

Рамут, воссоединившись с драгоценным сердцем матушки, ощутила солёную дымку слёз. Она прижимала кулон к груди обеими ладонями, а Радимира, смеясь, вытирала пальцами мокрые дорожки с её щёк.

– Ну, ну, ладушка...

Сердце-самоцвет, побывав в руках мастерицы золотых дел, не перестало биться, излучать свет и тепло. Оно было живо и откликалось на зов Рамут ласковым стуком.

– У меня есть для тебя ещё кое-что, – молвила Радимира, и её лицо посерьёзнело, став торжественным.

На её ладони мерцал перстень – тот самый, с сапфиром или, как этот камень здесь называли, синим яхонтом.

– Я снова спрашиваю тебя, милая: ты станешь моей женой?

Перстень скользнул на палец Рамут. Бросив взгляд на сосну, навья вздрогнула: ей померещилась на устах древесного лика чуть заметная улыбка. А Радимира, повернув её лицо к себе, молвила:

– Дай же ответ, горлинка... Да или нет?

– Ты знаешь мой ответ. – Голос Рамут дрогнул, и она зарылась лицом в расшитый кафтан женщины-кошки.

– И всё-таки? – Руки Радимиры обнимали крепко – не вырваться, но Рамут и не хотелось размыкать эти объятия.

– Да, – шепнула навья, касаясь щекой щеки своей возлюбленной.

Подбежали Драгона с Минушью, и Радимира подхватила обеих девочек на руки.

– Ну вот, колечко там, где и должно быть – на пальце у вашей матушки, – подмигнула она Драгоне.

После свадьбы Рамут с дочками переселились в Шелугу – в покои начальницы крепости, но полянку с одинокой сосной навещать не переставали. Домик всегда был готов принять их: в поленнице не переводились дрова, а в лампах не кончалось масло. Лада появилась на свет в первый день весны именно там, и с первым криком новорождённой у подножия сосны начали вылезать зелёные ростки. Когда сияющая от счастья Радимира взяла дочку на руки, подснежники подняли белые головки уже по всей полянке. Лесной ветерок дышал влажным, пронзительно-зовущим, чуть тревожным весенним духом.

Сейчас Рамут и Радимира ждали гостей. Драгона и Минушь весело носились между деревьями, играя в догонялки, но когда из прохода показалась Ждана, навья призвала дочек к порядку, и те чинно встали рядом с ней. Ждана явилась не одна: следом за нею на полянку шагнули её с Доброданом дети – Дарёна и Радятко с Малом. Ярослав, рождённый от другого отца, тоже пришёл с ними.

– Это ваши сестрицы, – сказала Ждана своим детям и протянула руку к Драгоне и Минуши, чтоб те подошли.

Справа от неё стояли люди, а слева – оборотни, но в их жилах текла родная кровь.

– Как и Северга, Добродан умудрился соединить Навь и Явь, – молвила Ждана, привлекая к себе в объятия обе части этой семьи. – Оба они стали мостиками между двумя мирами.

– А как это получилось у них, матушка? – спросил Радятко.

– А это нам расскажет Рамут, – улыбнулась Ждана. – Ей есть что поведать.

– Это долгий и грустный рассказ... – Рамут переглянулась с супругой, а та ободрила её ласковым взглядом; проснувшаяся Лада пискнула и захныкала, но мурлыканье родительницы быстро убаюкало её.

– А мы никуда и не спешим, – сказала Ждана с янтарным теплом в глазах.

– Ну, тогда лучше присядем у огня. – И Рамут распахнула дверь дома, где потрескивало печное пламя. – А то вечереет уж... Зябко становится.

Сосна стояла, одетая вечерней синевой, и свет окон лежал на её коре золотистым пятном. А над полянкой плыл крылатый, сильный голос Дарёны:

Твоя боль – это больше, чем боль,

А любовь твоя больше любви.