Больше, чем что-либо на свете (СИ)

Радимира долго молчала, глядя во влажно шепчущий мрак леса. Отсвет лампы бросал крошечные искорки в её глаза. Наконец, испустив всей грудью глубокий, решительный вздох, она проговорила:

– Ну, коли тебя это так беспокоит, расскажу. Олянка – суженая моя, с которой у нас любовь так и не сбылась когда-то. Вся беда в том, что жила она на западе, а после войны между Воронецкой землёй и Белыми горами пролегла пропасть отчуждения. Условия мира были таковы: ежели кто пересечёт границу, это будет считаться объявлением новой войны. С той поры – никаких торговых сношений, никаких браков между представителями двух народов. Когда-то дочери Лалады искали себе невест и в западной стороне, но великое кровопролитие наложило свой отпечаток и на рисунок наших судеб... Запад будто отрезало от нас. Словно огромным топором пресеклись ниточки-связи, тянувшиеся из Белых гор к сердцам западных дев. Пресеклись, да видно, не все. – Вздохнув, Радимира горько улыбнулась, вскинула взгляд к вершинам деревьев, тонувшим в дождливой тьме. – Вот меня и потянуло туда. Знаки были, сны. Вечер снился, закат. А закат – значит, запад. Снилась дева синеокая, с чёрной, как вороново крыло, косой... Да, совсем как у тебя. Обратилась я к государыне за разрешением отправиться на запад, чтоб найти суженую, но она такого разрешения не дала. Условия мира следовало блюсти, чтоб новая война не разразилась. Сказала мне княгиня тогда: «Не кручинься, судьба твоя всё равно тебя найдёт – не в этот раз, так в другой. Без суженой не будешь». Только и оставалось мне, что видеться с Олянкой в снах... Горько и больно мне было. Не стала Олянка моей, отдали её замуж, а вскоре она умерла. Так и жила эта боль в душе моей, как рана незаживающая.

Даже дождь как будто притих, слушая этот печальный рассказ. А лицо Радимиры посветлело, сквозь полог скорби пробились золотые лучики улыбки.

– Не очень-то поверила я тогда княгине, а зря. Доказательство правоты её слов сидит сейчас передо мной – судьба моя, ещё более западная, чем первая. И знак у тебя был... Помнишь, ты в обморок упала? Мы тогда подумали с тобой, что от голода, ан нет. Так бывает, когда суженые встречаются. Ну вот, я всё и рассказала. – Радимира прильнула губами ко лбу Рамут, крепче сжала в объятиях. – Пусть это тебя более не мучает.

Всю ночь Рамут провела почти без сна – наедине с прошлым Радимиры. Странное тяжёлое чувство не покидало её, напротив – только нарастало, из слегка беспокоящего комочка распухнув до огромного кома, с которым Рамут еле смогла встать с постели. Утром её вдруг накрыло, точно снежной лавиной, леденящим осознанием: не Олянку ли Радимира видит в ней? Если так, что значит для женщины-кошки она сама, Рамут? Быть чужим отражением, призраком из прошлого было слишком обидно и больно. Выходит, все нежные слова, все признания и страсть не ей предназначались, а давно умершей возлюбленной, на которую она лишь похожа?

Рамут в полной мере ощутила значение выражения «руки опускаются». Руки висели тяжело и безжизненно, ушло из них целительское вдохновение, а сердце то начинало бешено стучать, то затаивалось в груди, время от времени давая о себе знать покалыванием под рёбрами. За завтраком она сидела сутуло, свесив меж коленей кисти с взбухшими жилками под кожей, и не могла заставить себя улыбнуться дочкам.

– Матушка, что случилось, почему ты грустная? – беспокоились Драгона с Минушью.

– Ничего, мои родные, ничего не случилось, – глухо выдавила из себя Рамут, кое-как приподняв уголки губ в бледном подобии улыбки. – Просто немного устала.

Не было ни сил, ни желания чем-либо заниматься, и Рамут осталась дома, о чём, впрочем, вскоре пожалела. От безделья горечь одолевала только сильнее, и навья рьяно схватилась за хозяйственные хлопоты: затеяла уборку, потом стирку, а дочки были рады ей помочь. Они пытались её развеселить, как могли: Минушь принялась скакать на метле, а Драгона, завернувшись в старую рубашку, предназначенную для вытирания пыли, запрыгнула на лавку.

– Я – госпожа Радимира!

Рубашка, должно быть, изображала плащ. Драгона выпятила челюсть, стараясь сделать своё лицо как можно шире, и серьёзно сдвинула брови; в итоге получилась такая уморительная рожица, что Минушь захихикала. При всей преувеличенности сходство с выражением лица Радимиры действительно было; Рамут выдавила блёклую, чахлую улыбку и погладила дочку по голове, а душа отозвалась болью. Зверь тоскливо выл.

Отпустив девочек поиграть на полянке, она без цели и смысла листала свои тетради. Здесь были заметки о свойствах человеческого тела, описания разнообразных случаев, ход операций... Неплохо бы всё это упорядочить, слишком уж вразнобой, вразброс шли записи. Материала хватило бы на несколько хороших статей, вот только Рамут уже не суждено было блеснуть ими в светлых залах Общества врачей Ингильтвены: проходы закрылись, и всякое сообщение между двумя мирами прекратилось. Среди навиев-зодчих, трудившихся над восстановлением Зимграда, Рамут встретила Леглит; та полностью сосредоточилась на работе и отказалась от мысли о создании семьи. Она бодро улыбалась, воодушевлённо рассказывала об успехах, о замыслах, даже показывала наброски будущего облика отстроенной столицы. Зодчие задумали воссоздать Зимград по образу и подобию городов Нави, а княгиня Лесияра решила посмотреть, что из этого выйдет, и дала добро.

– Матушка, матушка! Вот, это тебе!

Дочки вбежали в дом, принеся с собой весёлый ворох солнечных зайчиков. Драгона, положив на стол перед Рамут перстень с сапфиром, торжественно объявила:

– Госпожа Радимира велела передать тебе это. Она просит тебя стать её женой.

Пальцы Рамут задрожали, накрыв перстень. Осень царила у неё в сердце, горечь и боль пронизывали его, как холодный ветер. Зажав кольцо в руке, она вышла из дома.

Радимира, облачённая в нарядный белогорский кафтан и озарённая солнцем, улыбалась, но стоило ей увидеть Рамут, как радость растаяла и сменилась тревогой.

– Лада, что с тобой? На тебе лица нет... Что случилось?

Вместо ответа Рамут взяла её руку и положила кольцо на ладонь.

– Прости, я не могу, – проронила она, и её голос дал сиплую слабину, сдавленный комом в горле. – Не могу сказать тебе «да», пока ты не поймёшь, кого ты во мне любишь – меня или Олянку. Ты говоришь, что я похожа на неё... Так может, ты вовсе и не меня видишь, а её? Разберись в себе, я не стану торопить тебя. Нужно время, чтобы всё понять.

Радимира горько покачала головой.

– Зачем я только рассказала тебе это... Лада, я давно всё для себя решила, а если б не решила, то не пришла бы сейчас к тебе с этим кольцом. Не знаю, какие тебе ещё нужны доказательства моей любви... Ты или веришь мне, или нет.

– Я не знаю, во что верить. – Голос Рамут дрогнул солоноватым отзвуком слёз, но она удержалась, только уголки глаз увлажнились.

Рамут окинула её печальным, горьковато-нежным взглядом.

– Слушай своё сердце, лада. Это не мне нужно время, а тебе... Научись слушать сердце.

Она шагнула в проход, а навья где стояла, там и осела на землю. Лик сосны дышал покоем, далёкий от земных страстей; о, если б матушка услышала, если б отозвалась на молчаливый крик души, который рвался из груди Рамут!..

– Прости, родная моя, – прошептала Рамут, уткнувшись лбом в ствол и приложив к шершавой, тёплой коре ладони. – Какой-то угар нашёл на меня... Какой-то морок. Ведь ты в моём сердце главная, только ты!..

А спустя несколько дней из прохода на полянку шагнула кареглазая женщина – не кошка и не белогорская дева, а представительница рода человеческого. Её красота была печально-одухотворённой, и, несмотря на моложавый вид, чувствовался в ней большой, горький и непростой опыт жизни. Кожа была гладкой, а возраст выдавал взгляд. Рамут, сидевшая на траве с дочками, поднялась и поздоровалась.

– Здравия и тебе, и твоим деткам, – ответила незнакомка. – Ты целительница, я знаю... Но я не ради исцеления пришла. Я искала могилу твоей матушки, а нашла...

Женщину звали Жданой, и, судя по тому, какими влажными глазами она смотрела на сосну, их знакомство с матушкой было далеко не шапочным. Сердце кольнуло, зверь зашевелился, растревоженный догадкой.