Бригантина «Мария» (СИ)

Вижу вдруг — корабль тонет,

А другой себе идёт!

Затем наставало время нового рывка, и пираты, подчиняясь заданному ритму, тащили тяжёлые отсыревшие тросы вместе с толстыми складками паруса и надрывали горло, перекрикивая ветер:

Так плыли мы, спеша,

К панамским берегам!

В этой шэнти, давным-давно пришедшей на Карибы от английских моряков, изначально говорилось о каких-то других побережьях, да и речь в ней когда-то велась от лица торговцев, но пираты быстро переиначили её на правильный лад[4].

С убранными парусами «Мария» замедлила ход и теперь подкрадывалась к полосе скал, как кошка в амбаре. Спустившиеся с мачты матросы заняли свои места на шкотах, готовые травить или выбирать[5], а остальные собрались на носу и бортах — им предстояло стать глазами Хелмегерда. Вот теперь он с грустью вспомнил Кота, почти столь же остроглазого, сколь и Синчи.

— Четвертьрумба справа в одном чейне[6]! — закричали с бака, и Хелмегерд тут же откликнулся:

— Привестись влево на четвертьрумба!

— Привестись! — эхом отозвались вахтенные, мощным рывком выбирая тросы, и одновременно с ними Хелмегерд повёл штурвалом.

— Прямо по курсу в полутора чейнах!

— А дальше справа гряда, влево давай!

— Слева в полукабельтове торчит, как хер у морского дьявола! — предупредил с марса Синчи.

Хелмегерд правил, лавируя, то уваливаясь, то приводясь к ветру[7], косые паруса двигались согласно усилиям матросов, то надуваясь с резким хлопком, то опадая, подвижный рангоут скрипел и вздыхал в такт вою надвигающейся бури. Сквозь напряжённое сосредоточение тела и ума он отметил краем сознания, что предчувствует, о чём крикнут вперёдсмотрящие через миг, но была ли это подспудная память или голос многолетнего опыта — не знал. Как заходил сюда в последний раз, он не помнил.

— Собачья Челюсть! Впереди Собачья Челюсть! — донёсся с марса ликующий голос, и тень улыбки тронула губы Хелмегерда. Подводная цепь острых скал, расположенных полукругом, была последним препятствием на пути — для того, кто знал, в каком месте старая собака потеряла зуб. Большой фрегат в эту дыру не протиснулся бы, даже если б каким-то чудом преодолел все предыдущие барьеры. А вот прыткая бригантина под твёрдой рукой — могла.

Торжествующий рёв матросов заглушил и неистовый плеск волн о воздымающиеся верхушки скал, и гул всё крепнущего ветра, когда сквозь узкий просвет «Мария» преодолела Челюсть. Впереди сквозь сгустившиеся над самым морем тучи в величественном окаймлении гор проступал Остров — их спасение и пристанище на время шторма.

Ярчайший всполох пропорол чёрные небеса, как толстую парусину, и тут же, не успели глаза привыкнуть к опустившемуся мраку, страшный раскат грома сотряс мир, прошил с головы до ног, выбил воздух из груди, оглушил. Хелмегерд закричал, чтоб поднимали парус, но не услышал себя, и на помощь пришёл Пит, жестами растолковавший приказ матросам. Молнии били одна за другой, море за кормой превратилось в бушующее белое месиво, парусина трещала от натуги, и над всем этим, не переставая, грохотал гром, словно злой исполин швырял на мир людей гигантские камни, а бригантина летела по верхушкам волн к берегу.

Когда «Мария» юркнула под защиту гор, она сама, казалось, вздохнула спокойно вместе с экипажем. До мелкой полукруглой бухты волнение почти не доходило, ветру не под силу было преодолеть каменную преграду, и даже громовые раскаты словно стали здесь тише. Шторм ещё только распевался, шутя пробовал свои силы; основной удар ждал впереди. Бригантина легко отделалась — переломилась фор-бом-брам-стеньга, повисла вместе с трюм-стеньгой[8] и парусами на тросах, да лопнули летучий кливер, фор-брамсель и крюйс-стень-стаксель. Дня три работы, и всё будет в порядке.

Наконец загремела в клюзе якорная цепь, и Хелмегерд, потянувшись за трубкой, с удивлением обнаружил, что у него дрожат руки. Был соблазн списать это на танцы вокруг подводных скал и последующую гонку наперегонки с бурей, но он презрительно скривил губы. Не дело на пороге шестого десятка самому себе лгать. Трубка вернулась в карман. Он закурит после, когда ступит на этот берег.

Помимо станового якоря, с кормы отдали стоп-анкер, с бортов — верпы, спустили на воду шлюпки. Хелмегерд первым скользнул по канату в одну из них, вслед за ним посыпались матросы, чьей задачей было разбивать лагерь на берегу, пока другие перевозят с судна необходимые вещи. Они знай себе хохотали, налегая на вёсла, подначивали друг друга, мол, сейчас придётся портки в ручье стирать, провоняли корабль-то, пока от белых быков[9] улепётывали… Хелмегерд сидел на носу молча, не отрывая взгляда от широкого песчаного полумесяца, приближавшегося с каждым гребком.

Едва шлюпка чиркнула днищем по песку, он спрыгнул в воду, не заботясь о промокшей уже во время шторма одежде, и быстро пошёл вперёд, и волны то накрывали его по пояс, толкая в спину вихрями брызг, то утягивали обратно в море, но он шагал, удерживая равновесие, цепляясь за дно пальцами ног.

Наконец он ступил на сухой песок, и земля сразу будто качнулась. Далеко за спиной ревел океан, упустивший жертву, гром сотрясал окрестные горы, где-то над бухтой тоскливо кричала одинокая чайка, а связующие с Островом нити натянулись до предела — лопнут вот-вот, и упадёт он здесь замертво, и шагнёт отсюда за небесную черту…

Хелмегерд вынул трубку, крепко набил табаком вперемешку с коноплёй из просмолённого кисета, разжёг, обжигая пальцы, оберегая маленький огонёк, затянулся, раз, другой. Кругом садились и ложились на песок матросы, потягиваясь, разминая мышцы, пересмеиваясь. Тьма сгущалась, накрывала Остров чёрным парусом, и не верилось, что сейчас утро. Ветер гнул верхушки пальм, гулял по густому лесу, и деревья стонали, клонясь до самой земли. Ветер швырял пригоршни колючего песка на голые ноги и руки, выжимал слёзы из глаз, сушил губы, холодил тело, облепленное мокрой одеждой, и страшный запах гари слышался ему в этом ветре, горчил на языке.

Вторая шлюпка, гружённая запасами круп и мяса и камбузной утварью, пристала к берегу, и матросы повскакивали с песка, чтобы помочь товарищам. Хелмегерд стоял на ветру с потухшей трубкой в руках, не в силах сделать и шага, и падали перед его взглядом деревья, сражённые ударом топора, и текли по загорелой коже сверкающие струйки воды, и воздымался огромный костёр, окутанный ворохом искр.

Очередная волна отчаянным рывком бросилась на берег, стремясь слизать его своим длинным голубым языком, и ноги Хелмегерда захлестнула клокочущая пеной вода, и он, вздрогнув, пришёл в себя. Вокруг уже кипела работа — пираты рубили деревья на шалаши, собирали валежник для костра, складывали из камней защищённый от ветра очаг, искали кладки черепашьих яиц на берегу. Индейцы, Куско и Синчи, вооружившись луками и копьями, отправились охотиться на маленьких диких свиней в чащу.

Он взял из шлюпки топор и принялся рубить высокие, тонкие пальмы. При каждом взмахе глухая боль толкалась не только в рёбра справа, ломившие с самого вечера, но и в сердце, и в горло, и, кажется, в самую душу. Он сжимал зубы и снова и снова ударял острием по крепкому зеленоватому стволу, пока тот наконец не падал на песок с громким треском, и тогда наставал черёд следующего, и казалось ему — не было вовсе этих десяти лет, и он всё ещё выполняет свой скорбный долг, всё готовит великую тризну.

За окружающими Остров горами шторм неистовствовал уже в полную силу, и шум ветра в кронах деревьев сливался с грохотом волн о скалы и громовыми раскатами, и частые вспышки молний освещали погрязший во тьме пейзаж. Не скройся вовремя «Мария» в этом убежище, ей было бы несдобровать.

К полудню шалаши под защитой гор были построены, а в вырытом в песке углублении жарко пылал костёр, и языки пламени лизали каменные стенки очага. Над ним на вертеле скворчали, роняя прозрачный жир, остатки свиной туши, а вокруг хлопали на ветру развешенные для просушки рубахи и штаны. Пираты, голые, весёлые, голодные, рассевшись на длинных лавках, вцеплялись зубами в сочное мясо, обгладывали мягкие кости. Повсюду на песке валялись тонкие желтоватые скорлупки выпитых черепашьих яиц. Хелмегерд сидел рядом с Питом, вытянувшим к огню больную ногу, и всё оборачивался на высокие мачты своего корабля, видневшиеся из-за скалистых хребтов — не налетит ли шальной вихрь, не вздыбятся ли вдруг свирепые волны. Кусок не лез в горло, и большой жирный шмат мяса в опущенной руке остыл на ветру, подёрнулся плёнкой. В конце концов, воспользовавшись тем, что матросы отвлеклись на вышедшего из леса с мешком фруктов юнгу, он сунул ломоть свинины старпому, встал, перешагнул через лавку и размашисто пошёл к югу, в ту сторону, откуда доносился мелодичный перезвон ручья.