Любовь, конец света и глупости всякие

— Ди! Ди, очнись, слышишь? Мы тут где-то недалеко, нам гномы дорогу покажут, — Варвара подняла голову, словно ища поддержки у присутствующих, но в ее глазах отразился и застыл ужас. Вася с трудом повернулся по направлению ее взора и только сейчас разглядел, что почти все гномы превратились в пестрые глиняные статуэтки. Вася все понял.

— Варвара… — слабо проговорил он, чувствуя, как тоже каменеет. — Ди умерла. Не горюй. Ты умрешь тоже, но… скоро… вы оживете… на новой… планете. Это… нам… ничего… не… осталось. Варвара… — он хотел добавить «прощай», но вместо своего голоса услышал другой:

— Ди жива еще. Я за нее отвечаю. Она из моих душ, позволь мне, — на Варварино плечо легла рука в черной перчатке с длинными ногтями на оголенных кончиках пальцев, покрытых розовым лаком.

Пантелеймония наклонилась над неподвижным телом и дунула Ди в лицо:

— Вставай. Тебя ждет Ося.

— Мой сын, мой сын! — забормотала Ди, резко села и посмотрела на темное небо, где не было больше проекций, оно лишь сильнее затягивалось рваными облаками. — Где он? Где Ося?

— Пойдем. Я провожу тебя к нему, — взяла ее под руку Пантелеймония. — Это рядом, через дорогу, не бойся.

Ди послушно встала, глядя на женщину в черном и розовом как на свою давнюю знакомую, с которой не виделась много лет и хотела бы остановиться, поболтать, но не до того сейчас было.

— Я с вами! — Варвара поднялась тоже, но тотчас наклонилась опять, подбирая что-то с земли.

— Твое дитя здесь, — сказала ей Пантелеймония. — И твой Бог тоже. Оставайся с ними.

Варвара обернулась и, кажется, только сейчас увидела дракона, интенсивно пополняющего слезами запасы нового водоема. В ее глазах не отразилось и толики ужаса, который был в них, когда минуту назад они смотрели на маленькие неживые фигурки.

— Хорошо, я останусь здесь, — произнесла она тихо, и, приблизившись к Ди, вложила в ее в руки подобранный на земле предмет. — Только его возьмите с собой. У него тоже сын где-то там...

Ди ощутила в ладонях холод и твердость большого, но легкого камня. Она наклонила вниз голову и разглядела гнома с вылупленными глазами на глупой физиономии. Только этот гном был ненастоящий — Ди держала в руках обычную керамическую статуэтку, наподобие тех, что продаются на рынках и в магазинах для садоводов.

Дочка

Однажды мне снился нелепый сон, будто я обнимала дракона. Дракон был огромный, а я — как есть, просто женщина, не чудо-юдо и не колдунья, которая может дракона в подушку превратить или лягушку — в принца. Ни дракон, ни принц не были мне нужны — я любила иную душу и могла бы прожить с нею рядом всю жизнь, много жизней или хотя бы единственную, лишь бы всю целиком, от начала до конца, иметь с той душой ребенка… но в этой жизни или в том сне она затерялась в пути ко мне, а я… согрешила с драконом.

«И вот что из моего греха вышло», — Варвара пыталась посмотреть в глаза одной из голов, но ее собственное лицо находилось на уровне драконьих ноздрей, и контакт с его глазами выглядел нереальным.

— Дочка, а ты какой дракон, огнедышащий? — спросила она и заглянула в ноздрю не без интереса. — Дыма и пламени там вроде нет, хотя драконы, конечно, огонь изо рта пускают.

Она погладила драконью губу, которая тут же выпятилась сильнее, от чего голова приняла крайне умилительный вид, несмотря на размеры, одна губа только была примерно с Варвару ростом. Она раскинула руки, обняла, уж насколько смогла, и поцеловала дракона в уголок рта.

— Спасибо, — еле слышно прошептала огромная голова.

***

Все, казалось, было на месте: парад лилипутов, прилавки с хламом, еда на тарелках за длинным столом, джаз, разносившийся из динамиков, десять часов до отлета, но все это вдруг померкло, стало нерадостным или неосязаемым. Так бывает во сне, когда понимаешь, что спишь: все вокруг как будто обычное, а чего-то не хватает, чтобы считать происходящее реальностью.

Еще минут пять назад они с Лариком трепались о том, что реально, а что «игры разума», и он пытался ей навязать то ли свою точку зрения, то ли второе свидание, и все выглядело забавным, даже его напрасные поползновения, которые неожиданно тоже показались ненастоящими. Сирое чувство охватило душу — или (если верить Ларику, что души таки нет) разум и тело: что реально, а что нереально здесь и вообще в мире?

Свидание в гостинице не так давно выглядело реальным. Еще ощущались шипучие пузырьки «Вдовы Клико» на языке, запах мужского лосьона на воротничке и большие потные ладони на ее груди… Но насколько реальным был разговор с умершим братом в теле ее любовника? Раз даже Ларик этого не помнит — с кем она говорила в тот вечер?

Нереальной казалась Олежкина смерть, хотя Танька сама целовала холодный лоб, а губы и до сих пор немеют, вспоминая касание кожи — твердой, словно застывший цемент. И завывание певчих, лишенных слуха и голоса, еще звенело в ушах, и в пелене перед глазами гроб то всплывал, то утопал в венках, и сквозь ее замерзшие пальцы падал в яму липкий песок — нереальное ощущение... Зато сам Олежка в белом возле креста с его именем, высеченным по дереву, казался реальней некуда… Он лицо ее трогал своей рукой, дул — и в ухе звенело, смеялся так, что, наверное, было слышно всем, но тут же зеленым глазом подмигивал: никому, мол, ни слова, только ты и Ося знаете, что я — живой. Это что было — сон?

Что приснилось, а что не приснилось? Может быть, в этой реальной жизни Олежка не умер вовсе — а снилось, как он лежал в гробу, который потом зарыли? Сам сидит где-нибудь в Москве, а может быть, даже ближе? Вдруг он решил с нею поиграть, как в детстве — прятал скрипку с ее глаз долой, только на этот раз спрятался сам и подглядывает из-за угла: отыщет или не отыщет? Может, и Ларика он подговорил, в ухо транзистор вставил, камеру в воротничок зашил — но это было бы гадко.

Танька хмыкнула: брат часто дразнил ее в детстве, но вряд ли решился бы так подшутить. Хотя, если честно, лучше бы подразнил, чем заболел и умер или ушел туда, откуда, вполне возможно, мог подсмотреть за ней, но куда ей к нему — даже не дозвониться.

А может, он не подсматривает вовсе. Может быть, в ином мире он о ней сразу забыл или — переродился. Вдруг у соседей, которым на днях она подписывала открытку, новорожденная дочка — не кто иной, как ее брат Олежка? Знает ли девочка, которой от роду пять дней, что соседская тетя в недавнем прошлом была ей сестрой? Малышка небось и родителей еще не распознает, чего уж там говорить о соседях. А когда узнавать начнет, в Таньке сестру признает? Вряд ли, разве что если нахлынет вдруг: «Ой, кто-то мне это вот так говорил... — и рукой махнет, — да никто, а если и говорил, ну забыла, вспоминать нечего…»

А может быть, не подсматривает потому, что подсматривать там просто некому. Ушел туда, где нет ничего — ни будущих перерождений, ни воспоминаний прошлого. Ни звуков, ни видений, ни осязаний. Умерло тело, умер разум, а души просто нету и никогда не было, так что прав Ларик… А раз прав — дальше что? «Тебя ждут в Москве», — пискнул слабенький голос. «Кто ждет? Олежка?» «Варвара…» «Вряд ли ждет. Что ей до меня — она пишет сказки… про любовь, про то, что кто-то там мир от Конца Света спасет, а может быть, и не пишет. Может, Варвары там даже и нет, раз нигде нету Олежки. Или она была тоже сном, или я ее просто выдумала».

Танька потрогала деревянный стол: что реально, а что нереально? Ларик, который напротив сидит, — это сон или тоже потрогать?

— Ты прав, я устала и надо бы отдохнуть.

Он подмигнул:

— Так отдохнем вместе?

***

— Все, что я мог сделать иначе, это проголосовать против, — стонала одна из голов.

— Трус несчастный! — кричал из дракона голос Варвариной дочери. — Вас в этом случае было бы трое! Разве ты не был когда-то одним против всех шестерых Богов?

— Нелида, что ты! Там была иная история! Даже семеро не смогли бы разом Конец Света осуществить, все ждали, когда Здравый Смысл всю Магию вытеснит.