Любовь, конец света и глупости всякие

***

Ди постепенно привыкла к полету и даже пробовала расправлять руки — они трепетали на ветру, словно крылья, за плечами развевались ее длинные волосы, и все тело будоражила необыкновенная легкость.

— А летать-то, оказывается, очень здорово! Ты сама научилась или от рождения такая?

— Меня… научили, — улыбнулась Варвара грустно и, словно споткнувшись, провалилась в воздушную яму, увлекая за собой Ди и гнома.

— Лети прямей, ведьма! — взвыл Еремеич. — А то весь подол тебе заблюю! И с направления не сбивайся, нам сейчас чуть левее!

Ди обхватила Варвару за пояс.

— Ты ведьма? На самом деле?

— Не знаю. Возможно, хотя ведьмы колдуют, а я могу лишь в присутствии Оси. Скорее всего, он сам и колдует, один или вместе с Гришей. А я только летать умею, когда вокруг Магии много.

— Магии щас зашибись сколько! Любая корова взлетит, как пушинка, ты лучше держи курс на север! — выкрикнул Еремеич. — Вон перед нами большой костер, видишь? А от него через дорогу — дом, в котором сегодня свадьбу играют.

Ди посмотрела, куда показывал гном, а потом вверх и увидела, что Ося и Гриша вдруг перестали дурачиться. Их проекция помутнела и начала расплываться по небу, теряя контуры, а потом на их месте…

— Варвара, смотри, это же...

***

Блаженная улыбка Мадонны тихо таяла на губах Пантелеймонии, но она продолжала смотреть на небо, где вместо столь милых малышей возникли две совершенно иные фигуры.

— Прекратим пустой разговор, — возвысил голос старик Амвросий. — Ваша проповедь о любви, Бог, чье имя нельзя называть, уже давно не имеет успеха. Попытки были, как видите, и без вас. Земляне любить не умеют, достаточно взглянуть вон на тех двоих, — он показал пальцем в небо. Опустил руку. Осмотрел присутствующих из-под густых бровей. — Что ж... Мы забираем всю эту Магию и…

— А может, еще раз проголосуем? — взмолилась вдруг Пантелеймония. — Мистер Джон, например, был против, он даже не явился на поле...

— Так давайте проголосуем, — снисходительно отозвался Амвросий с нотками «А что толку-то?». — В конце концов, я всегда был сторонником демократии. Кто за Конец Света? Кто против? Что же, Пантелеймония, воздержавшихся, как видите, среди нас нет, так что вы в меньшинстве с Мистером Джоном. А за вас, коллега, я искренне рад, — добавил он, повернувшись к дракону. — Вы сейчас с нами отправитесь, или...

«Мне нужно еще побыть здесь немного…»

— Хорошо, как изволите. Тогда до свидания. Увидимся после Конца Света. Ну что, приступим?

Статуэтки

Странные вещи творились на Спиталфилдс-маркете нынче в обеденный перерыв. Здесь и раньше происходили интересные мероприятия: то на открытой площадке актеры-любители представляли авангардные шоу, то клоуны, кривляясь, маршировали мимо прилавков, торгующих униформой полицейских и медсестер, мимо киосков с фруктами, булками, рахат-лукумом, орехами, семенами петуний и роз, мимо книжных и прочих лотков, заваленных антикварными ложками, подшивками «Dames and Horses»[164], виниловыми пластинками, граммофонами, пестрыми статуэтками и хламом, найденным на чердаках. А иногда по пятницам часть павильона заполняла оркестровая медь, и пожилые пары, стараясь не сбиться с ритма или не упасть (не дай Бог), танцевали фокстрот неуверенными шажками. Для строгого Сити все это было и впрямь необычно, но нельзя сказать, чтоб из ряда вон. А сегодня выступающие будто с ума посходили от какой-то неведомой радости. Музыканты, они же клоуны, да к тому же все — лилипуты, исполняли джаз, маршируя с неподъемными сузафонами, тубами и барабанами. Следом плясали парочки: жизнерадостные старушки разрезали воздух свистом шелковых платьев в стиле тридцатых годов и вертелись в сальто-мортале; их ловили бойкие юноши и танцоры среднего возраста в деловых костюмах при галстуках (будто только что вышли из офиса). Статуэтки на захламленных лотках оживали, махали ручками и тоже пускались в пляс.

Танька радостно улыбалась: пусть все эти танцоры были плодом ее фантазии, но почему бы не дать ей волю, если настроение под стать? Можно было представить также, что плясали не только старушки, лилипуты и статуэтки, но еще, например, еда на тарелках работников Сити, пришедших на Спиталфилдс, как обычно, съесть что-нибудь на ланч. Еда себя ждать не заставила: тотчас куриная ножка запрыгала перед открытым от изумления ртом делового вида мужчины, а перед другим — треска на тарелке с картошкой фри затанцевала, хвостом завертела, словно кокетка из кабаре.

Все было превосходно: еда в палатках на любой кулинарный вкус, карри с рисом  в тарелке у Таньки, грубоватый и длинный стол, лавки, к нему приколоченные, солнце, пробивающее лучи в павильон сквозь прозрачную крышу, пляшущие статуэтки, лилипуты с громадными тубами, кувыркающиеся старушки — и что на сегодняшний вечер уже забронирован рейс. После работы она с дорожной сумкой юркнет в кэб и скажет: «Heathrow, please»[165]. Позже щелкнет ремнем безопасности, самолет вырулит на взлетную полосу, и, зажмурившись, Танька будет твердить: «Я — Человек-Ветер». Впрочем, чего бояться, глаза не от страха закроет, а от нетерпения всего лишь; заснуть не сможет, начнет считать часы до посадки, потом — минуты, секунды... В Шереметьево ранним утром купит желтую розу, поймает такси и минут через сорок, даже, если повезет, тридцать, войдет в знакомый подъезд — с гулким стуком в груди, то есть в горле, побежит по лестнице вверх — три пролета — толкнет дверь — и она поддастся, потому что не запираются двери там, где всегда ждут, — и… и увидит Ее… за рабочим столом, как обычно. Неслышно Танька приблизится сзади — и тихо положит розу на стол. И Она замрет, глядя на розу, голову не повернет, потому что и так будет знать точно, кто стоит за Ее спиной… И Она затаит дыхание, боясь спугнуть чудный сон… Осторожно и нежно Танька уха Ее коснется и шепнет: «Не пугайся…»

А что будет потом, Танька еще не придумала. Знала, что в первую очередь будут эти два странных слова и роза — одна, обязательно желтая, но не могла объяснить почему… как не могла и состояние свое объяснить, и себя, и зачем в этот мир явилась, и кто такая вообще, но все эти мысли прервал знакомый голос:

— You said you know who I am[166].

***

«Ты… Ты… Я не знаю, кто ты после этого! — орала одна из драконьих голов. Как ты смел? Проголосовать? За Конец Света?!» — она страшно вращала глазами и плевалась пламенем на вторую голову, которая, уткнувшись в землю гигантскими ноздрями, роняла слезы в траву. Каждая капля была величиной с арбуз и оставляла глубокие, вмиг заполняющиеся вмятины. Перед драконом уже образовалось целое озеро, в которое смотрели гномы, но не видели своих отражений.

«Что мой голос против мнения большинства?» — произнес Бог голосом вовсе не драконьим, а слабым и беззащитным, как у обиженного ребенка.

На берегу озерца его слез черно-розовая Пантелеймония пополняла водные кубометры ручейками соленой влаги, стекающими с ее бледных щек. Все остальные Боги исчезли так же внезапно, как и возникли в поле, но не это вызвало смутное беспокойство у гномов: все они почему-то устали, протрезвели в один момент и перестали отбрасывать тени.

***

— Of course, I do[167], — улыбнулась Танька. — Ларик, ты медиум.

— Who?[168] — перепрыгнув через лавку, он сел напротив и поставил на стол тарелку с китайской лапшой и креветками. — I love Chinese! What are you eating?[169]

— Indian[170].

Ларик вздохнул, почуяв нетонкий намек на жену.

— Слушай, о том, что произошло между нами в тот вечер…

— Никому ни слова, — подмигнула Танька.

— Да я не об этом, — он смущенно заерзал. — Хотя действительно лучше не говорить никому. Видишь ли, со мной такого никогда не было, чтобы я находился с женщиной и не смог бы… ну, в общем, ты меня понимаешь?

— Ага, но ты не тушуйся. Тебе помешали.

— Кто помешал?

— Мой брат.

— Который умер?

— Ну да, и ты его медиум.

— Не говори ерунды, Татьяна.

— Не называй меня этим именем.