Тонкие линии (СИ)

Тамара обняла её крепче, касаясь губами аккуратных бровей.

– Нет, Леночка, там уже все выводы сделаны, уже не наладится, это конец. Самый что ни на есть окончательный занавес. Я не хочу больше оглядываться в ту сторону. Три года псу под хвост... Ладно, Бог с ними, пусть будут счастливы. Я тоже горевать не собираюсь.

Ей было легко говорить эти твёрдые, жёсткие слова – с поддержкой снегурочьего взгляда, с хрустальными плечиками в объятиях, с щекоткой живого, озорного локона волос на щеке. Без всего этого было бы тяжело, уныло и морозно-тоскливо смотреть в будущее.

– Ты знаешь, что ты обалденная? – шептала Тамара, пьянея без вина и грея дыханием сказочные мальвиньи ресницы. – Ты самая офигенная женщина на свете... Ты понимаешь, что ты со мной сделала? С ума свела, вот что! – Вспомнив своё недавнее безумие с фетишистским уклоном, Тамара тихонько фыркнула. – Ленка, Леночка... Наконец-то у тебя есть имя, Незнакомка.

Можно было бесконечно стоять у тёмного окна с блёстками городских огней, шепча ласковые глупости, и измерять нежность по дрожи ресниц, по малейшему движению рук, по изменению силы объятий, по едва заметному повороту головы. Тамаре не хотелось выныривать из этого вязкого, как мёд, и тёплого, как летний день, наслаждения, но Лена с улыбкой спустила её с небес на землю:

– Может, всё-таки поужинаем?

– Какая еда, ты о чём? – простонала Тамара полушутливо, полусерьёзно, не желая выпускать Незнакомку из объятий. – Мне вообще сейчас не до потребностей желудка... Я бы тебя съела, если честно.

Но Лена с мурлычущим смешком всё-таки мягко выскользнула, маня Тамару приглушённо-закатным светом взгляда и вместе с тем остужая её пыл.

– Не будем спешить... Давай-ка я посмотрю, что у нас там есть.

Тамара со вздохом отпустила её к холодильнику. Наверно, Лена была права: гостья целый день бездельничала, плотненько пообедала и выдула несметное количество кофе, а хозяйка только что пришла с работы – безусловно, усталая и проголодавшаяся.

– Да, Лен, покушай, конечно, – согласилась Тамара. – Я ужасная эгоистка.

– А ты ужинать разве не будешь? – Лена доставала вчерашний суп, творог, яйца, варенье.

– Я б кое-чем другим «поужинала», – усмехнулась Тамара, без особой надежды скользнув пальцами по плечу девушки. – Вернее, кое-кем.

Лена, сделав вид, что не уловила намёка, невозмутимо смешивала творог с яйцами и мукой, чтоб испечь сырники. Румяные, сытно пахнущие лепёшечки перебрались со сковородки на плоскую тарелку, а варенье аппетитно поблёскивало в розетках. Но сперва Лена поставила перед Тамарой суп и села к столу сама, как бы не замечая её грустных взглядов и вздохов. Сырники она сделала несладкие, чтоб можно было есть их со сливовым чудом.

– Теперь ты всегда будешь ассоциироваться у меня с этим вареньем, – сказала Тамара, намазывая сырник вышеназванным лакомством, а вернее, щедро накладывая его сверху горкой на творожную лепёшечку. – Ты сама как... вишенка на торте.

Лена целомудренно прятала взгляд под ресницами и не реагировала, чем распаляла Тамару ещё сильнее. Когда она мыла посуду, Тамара еле сдержала желание прильнуть сзади и обнять, скользя ладонями по изгибам бёдер. Она подошла и склонилась к ушку с маленькой серёжкой, лаская его лишь дыханием и словами.

– Ты так и не ответила, прощаешь ли ты меня, – сказала она вполголоса.

– За что? – Лена ополаскивала тарелку, и брызги попадали на её закатанные рукава.

– Ну, за ту резкость... За то, что ушла.

Лена домыла посуду и повернулась к Тамаре с мягким сиянием в глазах – тем самым мудрым светом, который всегда укрощал художницу в их спорах.

– Не стоит вспоминать, – сказала девушка. – Что сделано, то сделано. Ведь теперь всё иначе...

– Да, теперь всё по-другому... Всё будет, как ты скажешь, как ты захочешь... Если захочешь. – Трепеща полусомкнутыми ресницами, Тамара всё же осторожно положила ладони на талию Лены.

Та опять уклонилась от объятий и отошла к окну, как будто её очень интересовали светящиеся блёстки городского зимнего вечера. Тамара последовала за ней и легонько скользнула по её острым локоткам, ловя их в ложбинки ладоней.

– Лен... Ну почему ты ускользаешь? Ты всё-таки обижаешься?

– Не в этом дело, Том. – Отсвет уличных огней лёг на кончики ресниц Лены, когда она чуть повернула голову через плечо изящным, лебединым движением. – Ты не спешишь? Ты уверена, что там, в тех отношениях, у тебя всё закончилось? А если это временная размолвка? Три года не так-то просто забыть и отпустить из сердца. Мне совсем не улыбается быть временным вариантом. Это очень больно и обидно.

Всё в ней было восхитительно: и горделивая посадка головы на длинной шее, и тяжёлый узел волос, и линии гибкой спины, и очертания женственно-хрупких плеч, и тонкие линии профиля на фоне окна. Зимний вечер с огнями города превратился в космическую бездну, в которой Лена царила, затмевая собой звёзды. Искорки в её глазах и мерцающие камушки серёжек были ориентирами во тьме; по ним найдёшь дорогу домой и не заблудишься. Сердцу-кораблику хотелось плыть по этим путеводным звёздочкам.

– Лен... Милая... – Тамара осторожно коснулась пальцами нежных мочек ушей Незнакомки, для которых даже такие крошечные серьги казались тяжёлыми. – Такая потрясающая женщина, как ты, не может быть временным вариантом. Она достойна быть только единственной. Ведь это началось не сегодня и не вчера... а давно, когда мы в первый раз разговорились на том форуме. Спешу ли я? Нет, скорее, я очень долго медлила и бродила не по тем дорогам, пока не пришла к тебе. Я отталкивала тебя, пытаясь сохранить то, что уже рушилось – то, чему недолго оставалось жить. Да, три года – это немало. Я могла бы, наверно, и сама справиться, но без тебя это будет очень трудно... Очень холодно.

Слова той речи, которую она репетировала, но напрочь забыла с приходом Лены, всплывали в памяти, складываясь гораздо лучше, правильнее и точнее. Сердце само подбрасывало их ей, и они текли легко и естественно, как дыхание. С каждым словом их с Леной лица сближались, а когда последний звук стих, губы соединились в поцелуе.

Узел волос распался, золотистые волны заструились по обнажённой спине. Каждую  линию её тела Тамара исследовала, прослеживала от и до, проживала и запечатлевала в себе. Сладость сливового варенья и вкус кожи прекрасной женщины, земной аромат спелых плодов и тонкий шлейф духов у неё за ушком... Оставалось лишь пить эту амброзию очень медленно и неторопливо, долго смаковать, сдерживая себя, чтобы не насытиться слишком скоро. Быть вечно голодной, вечно жаждущей.

Потом Тамара рисовала нагую Лену, изящно растянувшуюся на постели. Вернее, делала карандашные наброски на бумаге для принтера.

– Погоди, я дам тебе бумагу поплотнее, – сказала Лена.

У неё нашлась папка с ватманом формата А3. Вручив её Тамаре, она вернулась в постель, и тонкие линии снова полетели из-под карандаша. Один лист, второй, третий...

– Если ты будешь слишком много меня рисовать, ты истощишь мою жизненную энергию, – полушутливо заметила Лена. – Как Рембрандт любил свою Саскию! Постоянно её изображал на своих картинах. И она умерла молодой...

– Ты веришь в это? – Тамара с усмешкой приподняла бровь, не отрываясь от работы: она запечатлевала Лену томно лежащей на смятой простыне, с разметавшимися по плечам и подушке волосами.

– Есть в этом что-то мистическое. – Лена шаловливо тронула её кончиками пальцев ноги.

Может, виновато было всего лишь статическое электричество, а может, это искра страсти проскочила между ними. Наброски соскользнули на пол, и они снова сплелись в поцелуях.

Предчувствия Тамару не обманули: этой ночью, как и предыдущей, ей перепало мало отдыха, но уже по другой причине – сладкой и приятной. Лена уже давно уснула; осторожно, чтоб не разбудить, Тамара расцеловала её спокойное, расслабленное сном лицо и нагишом выскользнула на кухню. Ужасно хотелось курить, но пачка сигарет опустела ещё днём. Тамара собирала в пепельнице бычки и высасывала из них жалкие крохи дыма. А ведь ещё предстояло как-то дожить, дотерпеть до дома... Просить у Лены денег на курево было как-то неловко. Да и уезжать не хотелось. Хотелось, чтоб время до поезда тянулось бесконечно.