Шепот моего сердца

— Можно, я закурю?

Йен отвел глаза.

— Кури, если нравится, — произнес он с какой-то запинкой.

Карен показалось, что, возможно, стоит и воздержаться, но раз уж спросила и раз он согласился…

Достала сигарету, щелкнула зажигалкой.

— Знаешь, а еще четыре года назад я не выносила табачного дыма и не заходила в кафе, где разрешено курить.

— А что же сбило тебя с пути истинного, дочь моя?

— Моя адская работа, — усмехнулась Карен. — Когда я пошла в «Би-эм софт», я просто не смогла справляться с напряжением иначе. Иногда сигарета — это лучшее, что происходит со мной за целый час. Иногда пачка выкуренных сигарет — лучшее, что происходит со мной за весь день.

— Сомнительное лучшее.

— Зато хорошо прочищает мозги. От бредней начальницы.

— А что ты там делаешь?

— А это важно? — рассмеялась она.

— Нет, любопытно.

— Я первый помощник исполнительного директора. Главная на побегушках.

— Интересная должность.

— Мне тоже так казалось. В первую неделю.

— А почему не ушла на второй?

— А что, где-то будет лучше?

— А что, весь мир погряз в пороке?

Карен пожала плечами.

— Сначала я боялась остаться без работы, потом привыкала, потом почти уже привыкла, а потом просто устала до такой степени, что стало все равно, где быть и что делать.

— Тебе ведь нет и двадцати пяти, так?

— Есть. Ровно двадцать пять.

— А ты уже устала жить?

— Ну, если совсем откровенно, то да.

— И потому надеешься, что пачка выкуренных сигарет чуть-чуть сократит эту самую надоевшую жизнь?

Карен остолбенела, вникая в смысл его слов.

— Прости, если я перешел границы.

— Ничего. Я подумаю над твоим вопросом. На досуге. У меня как раз планируются выходные.

В Карен вспыхнуло раздражение — ну откуда он все знает?! — но именно вспыхнуло, тут же угаснув.

— А ты часом не священник? — спросила она с улыбкой.

— Священник? — Он расхохотался. Смеялся он красиво, глубоко, заразительно. Очень как-то естественно. — Нет. А похож?

— Не то чтобы похож, но ты вызываешь желание быть откровенной. Я тысячу лет ни с кем столько не говорила о духовном, о метафизике мира, да и вообще тысячу лет уже не думала ни о каких нематериальных вещах. Ты возвращаешь мне вкус к «упражнению ума».

— Мне это приятно. Я ценю в людях способность быть откровенным. Ты со всеми можешь говорить начистоту?

— Нет, только с самыми близкими. Иногда. Давно не пробовала.

— Понятно. Значит, мне повезло вдвойне? Кстати, в связи с этим возникает философский вопрос: близок я тебе или нет?

Карен улыбнулась и опустила глаза.

— Выходит, близок, но во многом потому, что мы вряд ли встретимся еще раз. Как попутчик в поезде. Впрочем, с попутчиками я тоже не откровенничаю. И вообще давно никуда не ездила.

— А ты родилась в Нью-Йорке?

— Нет, в Техасе. В Кроуфорде. Слышал?

— Не слышал.

— Естественно. Представляешь, он настолько маленький, что там даже светофоров нет — они не нужны!

— Забавно. Никогда не бывал в городе без светофоров.

— А ты откуда?

— Из Нового Орлеана.

— Никогда не была в Новом Орлеане.

— Это упущение. Там совершенно особенный воздух. Там есть на что посмотреть и есть где погулять. В Новом Орлеане хорошо развлекаться.

— Спасибо за ценную информацию. Если мне вдруг захочется развлечься, поеду в Новый Орлеан.

— А тебе не хочется развлекаться?

— В последнее время — нет. Знаешь, я решилась пойти на этот тренинг — этот благословенный тренинг, потому что на работе мне почти насильно впихнули выходной, и я стала составлять планы на день, и вдруг поняла, что все равно собираюсь делать то, что надо. Что ничего не хочется. Короче, дальше так уже нельзя.

— Я понял тебя. У меня в жизни тоже был период, — он помрачнел, — когда мне было сложно даже встать утром. Я перестал бриться, потому что не видел смысла в таком пустом времяпрепровождении, которое еще и отнимает кучу сил. Хорошо, что ты не смеешься, потому что это не смешно.

Карен слушала его, боясь пошевелиться, боясь вздохнуть. Какое-то глубинное чувство подсказало ей, что он никому еще этого не рассказывал. Йен говорил просто, без рисовки и лишнего пафоса, как о книге, которая не произвела на него особого впечатления, или о неудачно проведенном отпуске.

— Мне не было интересно, какая погода стоит на улице, какое сегодня число и вообще какой месяц. Вечером, закрывая глаза, я часто не мог вспомнить, светило ли солнце в окно моей комнаты или нет. А потом… В общем, потом я тоже решил, что так больше нельзя и нужно или умереть — или жить. И я заснул в полной уверенности, что уже никогда не проснусь. Но проснулся. И тогда я встал и пошел бриться.

Когда он замолчал, Карен опустила голову, чтобы он не увидел, что в глазах у нее стоят слезы. «А с чего бы тебе плакать над историей чужого человека, о котором ты знаешь только, как его зовут, и которого видишь в первый и в последний раз?» — с подозрением поинтересовался внутренний голос.

— Карен, а ты всегда носишь одежду с высоким воротом? — вдруг спросил он.

— Д-да, — ответила она, запнувшись. Его вопрос удивил ее. — А откуда ты узнал?

— Предположил. А, кстати, почему? Только не говори, что у тебя там шрам от ожога, иначе я удавлюсь от собственной бестактности.

— Я чувствую себя неуютно, когда горло открыто, — призналась она и инстинктивно положила руку на шею, туда, где лежит между ключицами нежная ямочка. — Прямо какой-то вечер откровений получается, тебе не кажется?

— Кажется. Но разве это плохо? Может быть, еще кофе? Или чего-то покрепче?

— А можно угостить тебя ужином?

— Меня еще никогда не угощали ужином девушки, которых я знаю меньше часа.

Карен деловито посмотрела на наручные часы — непропорционально большие для ее запястья, плоские, черные с серебристыми стрелками и точками, отмечающими часы.

— А час уже почти прошел. Расслабься.

— Ну хорошо. Ужин так ужин. Я вспомнил, что даже не обедал. Но угощаю я. Этого требует мое джентльменское достоинство.

— Не могу отказать твоему джентльменскому достоинству, — рассмеялась Карен.

Йен обернулся и сделал знак официантке. Она как раз шла к столику через один от них — несла на подносе две чашки кофе. В этот момент крупный мужчина, сидевший к ней спиной, что-то оживленно рассказывал своему приятелю и, видимо, дошел до кульминационной точки своего повествования — взмахнул рукой. Слишком резко и слишком сильно. Девушка с подносом инстинктивно попыталась уклониться от неизбежного удара, и от ее движения поднос потерял равновесие. Карен ахнула. Она, как в замедленной съемке, видела, как съезжает с подноса крайняя чашка кофе. Девушка напрягается, судорожно пытается остановить ее падение, но тщетно. На пол летит вторая чашка. Горячий кофе из первой чашки попадает на брюки «виновнику торжества».

— А-а! Твою мать! Ты что делаешь, корова?! — возопил ошпаренный посетитель.

Его крик смешался со звоном разлетающихся осколков фарфора. Официантка помертвела, засуетилась, что-то затараторила…

— Да я тебя… — Он схватил ее за руку. В представлении Карен именно так и выглядят мужья, которые колотят жен, если те мешают им смотреть футбольный матч.

Люди вокруг замерли.

— Что вы себе позволяете? — тоненько пискнула официантка.

Карен и не предполагала, что ее вполне нормальный голос может стать таким высоким. Она вся сжалась в комок. Она ненавидела скандалы. Она боялась злых мужчин. Нет, не потому, что ее отец бил мать, он ее и пальцем никогда не тронул. Но один раз она видела — обычная в принципе сцена для окраины захолустного городишки, — как сосед втащил свою плачущую жену в гараж, держа в другой руке кусок шланга, и это было самое жуткое воспоминание из ее детства. С тех пор, если происходило что-то подобное, Карен со всей остротой чувствовала свою детскую беспомощность и почти противоестественный страх. Она никогда не вмешивалась и ненавидела себя за это.