Самый длинный выходной

— Заткнись.

— Мы собираемся купить красивый дом в Саррей с двориком, садом и коктейльным баром из бамбука, а у меня будет частная практика, потому что я буду встречаться с изысканными людьми, у которых утонченные жалобы вместо жалких бедняков с их бронхитами и варикозными венами.

— Послушай Джоэль, замолчи. Ты не забавляешь меня, а только действуешь мне на нервы.

— А я хотел тебя рассмешить. Раньше ты всегда смеялась над моими шутками.

Эйлин в отчаянии уставилась на него. Ей захотелось упасть в его объятия, погладить по волосам, ощутить его теплую щеку рядом со своей, прекратить обмениваться бесцельными словами, но между ними вырос непреодолимый барьер.

— Я устала, — пробормотала она.

— Это противная женская жалоба, я говорил тебе об этом раньше. Честно говоря, Эйлин, я хотел бы поговорить с тобой. Поначалу я сердился, когда ты швыряла телефонную трубку и не отвечала на мои письма. Но недавно — все стало по-другому. Я все время думаю о тебе. И о Гей. Ведь она все же и мой ребенок. А ты разве не вспоминала обо мне?

Она с трудом вынесла мольбу в его голосе, но вслух ответила:

— Едва ли. — И, чтобы подчеркнуть свое равнодушие, поставила тарелки в раковину. Да, прежде она всегда смеялась над шутками Джоэля. Смех оставался важным компонентом их любви. А теперь у Эйлин вместо сердца холодная, каменная пустота, и виноват в этом он, Джоэль. Она с трудом сдерживала слезы.

— Я собираюсь принять ванну и лечь спать, — вызывающе сказала она.

Джоэль ничего не ответил. Он смотрел на огонь.

Эйлин с трудом смотрела на него. Должно же быть нечто такое, что сломало бы преграду между ними.

Эйлин нашла несколько одеял в бельевой и бросила их на софу.

— Спокойной ночи, — произнесла она.

— Спокойной ночи, любимая.

И снова ее посетило непреодолимое желание упасть в его объятия. Слово «любимая» напомнило ей обо всех его остальных выражениях нежности и привязанности: красивая куколка, милый цыпленок, гранатик, ангельское личико, любимая. Но она не дала сердцу увлечься воспоминаниями и ушла на кухню, специально затворив за собой дверь.

Эйлин, как ни странно, спала, как убитая, а когда проснулась, то увидела, что слякоть сменилась выпавшим за ночь снегом. Блэкхилл, что в переводе означает «Черный холм», превратился в «Белый холм», и овцы разгуливали по его мягкому искрящемуся снегу, как серые шарики.

Где-то в глубине души Эйлин почувствовала проблеск надежды, несмотря на вчерашний трудный разговор.

Из комнаты Гей не было слышно ни звука, поэтому Эйлин быстро оделась и пошла на кухню, решив покончить с делами, прежде чем дочка проснется.

К ее изумлению, Джоэль был уже одет, разжег камин и кормил Гей вареным яйцом. Эйлин почувствовала одновременно благодарность и унижение.

— Джо дал мне яичко, — капризно сказала Гей.

— Мамочка тоже съест яичко, — вставая, сказал Джоэль.

— Я могу его сварить сама.

— Я знаю, что ты можешь, но дай мне поухаживать за тобой.

Он продолжал своим командирских тоном:

— Мой отец в течение многих лет был шеф-поваром в Савое и поделился с любимым сыном несколькими секретами своей кухни. Я знаю семь способов варки яиц — очень жидких, всмятку, в умеренный мешочек, в мешочек, умеренной крутости…

Против своей воли Эйлин засмеялась. Она села и позволила ему накормить себя яйцами и кофе. В окна светило солнце. Джоэль пообещал слепить для Гей снеговика.

Конечно, она никогда не сможет снова полюбить Джоэля, но нет причин вести себя с ним столь недружелюбно. Эйлин немного смягчилась.

Глава 8

Гей родилась в мае крепышкой, весом в 7,5 фунтов, с черными волосами и красными ручками.

Эйлин лежала в постели, окруженная цветами, присланными ее родителями, распашонками и вязаными башмачками от их интеллектуальных друзей, которые могли себе позволить подобную фривольность, пришла и довольно глупая записка от Фионы — единственной из ее подруг, с которой она поддерживала связь.

Единственное, чего терпеть не могла Эйлин в больнице, была больничная еда, безвкусная и пережаренная, и часы посещений.

Во время родов с ней находилась мать, и Эйлин, слишком сосредоточенная на необходимых физических усилиях, не могла думать ни о чем другом. Но в ту минуту, когда акушерка подняла перед ней розовое извивающееся существо, которое стало Гей, и сказала: «Это чудесная маленькая девочка!», Эйлин ощутила боль полнейшего одиночества. Это Джоэлю следовало быть рядом с ней и воскликнуть, пусть и не совсем искренне: «Она красавица». Но очень скоро уверенность, что она многого достигла, помогла ей побороть это чувство одиночества.

Часы посещений были гораздо более болезненными. Когда она видела, как новоиспеченные отцы толпятся в палате и несут ее соседкам цветы, шоколад и фрукты, ей хотелось отвернуться лицом к стене и разразиться слезами. Но ее самоконтроля хватало на то, чтобы оставаться сидеть, вязать или читать с выражением замкнутости на лице, которое говорило о том, что существуют особые и очень веские причины, почему с ней нет обожаемого супруга. Родители приходили к ней то вместе, то порознь. Отец рассказывал ей о той тяжбе, которую он ведет по поводу нехватки материалов по искусству, а мать об одном из учеников, который из-за своих оценок наверняка получит три балла из четырех.

Пришла и Фиона с ворохом журналов в руках и кучей сплетен. — Как ты себя чувствуешь в роли мамы?

— Странно и забавно, — ответила Эйлин, — но приятно.

— Твои родители — просто замечательные.

— Я — их любимый случай, дело о защите прав незамужней матери.

— Перестань ехидничать.

Эйлин понимала, что несправедлива к родителям, но во время беременности ей труднее всего было вынести показную браваду, с которой они рассказывали своим друзьям о ее положении.

— Мы с нетерпением ждем нашего первого внука, часто повторяли они.

Их просветленное отношение к жизни теперь болезненным образом отзывалось в Эйлин.

Эйлин, однако, совсем не так просто было вынести свой крест. Когда ее живот стал более заметен, она перестала посещать курсы секретарей, отказывалась встречаться с друзьями и помогать в украшении и обстановке детской. Только оставаясь одна в квартире, Эйлин осмеливалась войти туда и восхититься кроваткой и столиком для мытья, кучей белоснежных пеленок, одеял, шерстяных вещей, принадлежностей туалета и представлять себе, что за крошечное существо будет здесь спать.

Долгими часами она лежала в постели, лениво читая, но еще чаще — глядя в пространство, ни о чем не думая. Она завела себе множество пластинок и к своему удивлению (быть может, это тоже признак беременности, как отвращение к сигаретам и шерри?) поняла, что больше не любит поп-музыку. Вместо этого она слушала Баха, наполняя комнату торжественным звучанием органа, которое, казалось, напоминало ей цвет солнца, просачивающийся сквозь листву яблони за окном.

Родители напрасно пытались заинтересовать ее чем-то, убеждали Эйлин прочесть нашумевшие книги, о которых все говорят, посмотреть последний шведский фильм в Камео и пообщаться с друзьями. Она замкнулась в себе. Когда позвонил Джоэль, ей было невыносимо слышать его голос. — Ну, птичка, восторженно сказал он, как будто они никогда не ссорились.

— Привет.

— Когда мы увидимся?

— Я не хочу видеть тебя, — ответила Эйлин.

— Но милая, ты же не можешь сердиться до сих пор?

Эйлин не столько сердилась, сколько горько стыдилась своего выпада. Чтобы она, Эйлин Форрест, кричала и распускала руки. Воспоминание было невыносимо для нее. Ей было настолько стыдно, как будто она напилась пьяной и ее стошнило при людях. И хотя она винила себя, Джоэля она обвиняла еще больше за то, что он вынудил ее так себя вести.

— Сержусь, — повторяла она с глупым упорством.

— Послушай, мой ангел, ведь мы же с тобой вдвоем ответственны за это.

— Нет.

— Ради Бога, Эйлин, не глупи.

Казалось, Джоэль с трудом сдерживается, чтобы не выйти из себя. И ей хотелось, чтобы он взорвался, и она могла бы опять обвинить его.