Незримый гений (СИ)

На мгновение, пока он мчался вперед, в объятие ночи, Эрику показалось, что он слышит Брилл, зовущую его сквозь свист ветра. «Это было ложью… ложью…» — непрерывно повторял голос в его голове. В конечном счете лишь сила этого разумного повторения удержала его от того, чтобы повернуться в седле и бросить взгляд на дом, на Брилл.

И внезапно он понял, куда должен ехать — в то единственное место, которое всегда служило ему домом. «Да, правильно. Я поеду домой. Я вернусь в свой прекрасный оперный театр».

========== Глава 32: Тени печали ==========

За окном библиотеки громко запищал выводок птенцов малиновки — их мать вернулась, неся в клюве жирного извивающегося червяка. Со своего места на приоконном диванчике Брилл могла даже разглядеть их разинутые клювики, торчащие над краем гнезда. В обычной ситуации она бы улыбнулась при виде комично раскачивающихся лысых головок, но последнее время она вообще была не уверена, что когда-либо сможет улыбаться.

Апрель и май прошли как нескончаемая вереница печальных дней. Начало лета всегда было для Брилл любимым временем года. Это был период новой жизни, зеленых деревьев и детенышей животных. Оставалось всего несколько недель до ее дня рождения, который наступит в июле; ей исполнится двадцать шесть. Несмотря на все эти причины для радости, Брилл была не в силах расшевелить себя на что-то еще, кроме горечи. Жизнь вокруг продолжалась, проходя мимо, будто ничего не случилось, будто ее собственная жизнь не разбилась на дне глубокого черного ущелья, разлетевшись на миллион осколков.

Брилл научилась определять время сквозь завесу траура. Дни следовало измерять часами, часы — минутами, а минуты — количеством болезненных ударов разбитого сердца. Эрик уехал более двух месяцев назад. Умом Брилл понимала это: она знала, что сейчас его нет почти столько же времени, сколько он прожил с ними. Но почему-то этого было недостаточно для успокоения. Она была безутешна.

Слегка наклонив голову, Брилл прижалась лбом к оконному стеклу; щебечущие птички расплывались перед глазами, которые сфокусировались на ее собственном отражении, висящем в дюймах от ее лица. «Это не из-за того, что он уехал, — повторила она себе в тысячный раз за день, — но из-за того, как он уехал. Почему он говорил такое… я думала, он заботился о нас. Теперь я знаю, что ошибалась… Я была дурой, что пустила в дом незнакомца… я была дурой, что начала думать, будто могу полю… заботиться о нем. Я была дурой…»

Брилл со вздохом оперлась локтем о согнутое колено и потерла рукой покрасневшие глаза. Каждое утро, с тех пор как Эрик покинул ее, она приходила сюда, в библиотеку, чтобы утомленным взглядом следить за дорожкой. Вопреки растущему гневу на этого мужчину, столь небрежно растоптавшему ее чувства, она все еще приходила, чтобы часами сидеть и наблюдать. И ждать. Брилл уже не знала, почему утруждает себя этим, знала только, что не имеет сил не обращать внимания на дорогу или принять возможность того, что он никогда не вернется.

Внезапно в ее груди вспыхнула ненависть, на один благословенный миг разогнавшая забивающий легкие туман страдания, — Брилл вспомнила последние слова Эрика. Она обрадовалась гневу. Она обрадовалась сопровождавшему его ожесточению. Она радостно встречала любую эмоцию, кроме затопившего ее отчаяния. Брилл чувствовала, как выкарабкивается из чернильного мрака горя. «Ублюдок… ублюдок… как я могла быть такой идиоткой? Какой смысл в знании будущего, если я даже не могу увидеть истинную натуру окружающих? Ненавидь его, Брилл… ненавидь его за то, что он с тобой сделал… но ненавидь его еще больше за то, что он сделал с твоей дочерью!»

Ария восприняла новость об отъезде Эрика со странной стойкостью. Она стояла совершенно неподвижно, понурившись, с широко раскрытыми глазами, и Брилл опустилась перед ней на колени. Восприняв молчание Арии как хороший знак, она возблагодарила Господа, что, по крайней мере, ее дочь избежала потрясения и горя, которые испытывала она сама. И снова ошиблась.

Много дней Брилл тщательно следила за каждым действием дочки, выискивая малейший признак того, что та не так равнодушна, как кажется. Хотя Ария вела себя тише, чем обычно, но не выглядела столь же расстроенной отсутствием Эрика, как ее мать. Но постепенно, после нескольких недель этого беспечного отношения, видимость спокойствия начала слетать.

Однажды утром Брилл проснулась под знакомые звуки начала дуэта, которому Эрик учил Арию. Выскочив из постели в нелепом восторге от предполагаемого возвращения Эрика, она побежала по коридору в гостиную. Поскальзываясь в чулках, Брилл обогнула дверь и влетела в комнату; ее губы уже начали складываться в неуверенную улыбку. Несколько секунд она, как идиотка, стояла на пороге, пока не заметила нечто неправильное в плывущей по воздуху музыке. До ее ушей доносилась лишь половина мелодии, и когда она посмотрела на скамеечку перед пианино, то поняла почему.

Эрик не вернулся. Ария сидела в одиночестве, наигрывая первые две строфы дуэта (ее маленькие ножки качались над педалями), потом на долю секунды останавливалась — и начинала играть заново. Нерешительные прикосновения клавишам были в лучшем случае механическими. По-видимому, Ария не могла сыграть последнюю часть песни без направляющей ее умелой руки Эрика. В этот момент, пока дочь снова и снова играла одну и ту же мелодию, Брилл потеряла надежду когда-либо увидеть второго мужчину в своей жизни, сумевшего ее увлечь. Это последнее принятие было подобно утрате в семье — или ее собственной смерти.

Целую неделю Ария каждый день без остановки играла все ту же режущую слух мелодию. Эта дурацкая песня сводила с ума. К концу недели Брилл могла честно сказать, что ненавидит чертово пианино. Наконец, чтобы заглушить звук, она вставила ватные беруши. У нее не хватало духу велеть Арии прекратить. У нее больше ни на что не хватало духу.

Поскольку Ария много часов проводила за пианино, у Брилл ушло немало времени, прежде чем она заметила другие симптомы тихой тоски дочери. Каждый вечер за обеденным столом Брилл постепенно осознавала, что заикание Арии усиливается. Вскоре та уже не могла даже отвечать на простые вопросы: каждое слово растягивалось до невозможности. Брилл ощущала растущее отчаяние Арии, ощущала боль и смятение девочки, словно отражающиеся от ее собственных. Но что бы она ни делала, ничего не помогало. Результаты упорных трудов Эрика в его отсутствие полностью улетучились. Стало даже хуже, чем было.

Ситуация усугублялась до тех пор, пока однажды Ария попросту не перестала разговаривать. Брилл перепробовала все уловки, какие только смогла придумать, чтобы вытянуть из нее хоть слово, но безрезультатно. В тот день, когда Брилл последний раз слышала речь дочери, ее душевную боль начала разъедать ненависть. Брилл могла ненавидеть его за страдания, причиненные Арии, это было легко, это было естественно… но, черт побери, почему нельзя было унять парализующую мысли боль?

Позади раздалась тяжелая поступь, отвлекая Брилл от грустных размышлений. Отняв лицо от стекла, она повернула голову и увидела вошедшего в библиотеку брата. Его обычно веселый нрав был приглушен до неузнаваемой сдержанности. «Бедняга до смерти беспокоится за нас, — рассеянно подумала Брилл, попытавшись изобразить улыбку и потерпев фиаско. — Как только он услышал, что произошло, сразу примчался обратно. Если бы не он и Эндрю, я бы сошла с ума».

— Бри, та новая кухарка, которую прислал Эндрю, говорит, что приготовила на обед стью*. Хочешь, я принесу тебе немного? — тихо спросил Коннер.

Слегка нахмурившись, Брилл взглянула на брата и пожала плечами.

— Я не очень голодна, Коннер, но спасибо за предложение, — ответила она и отвернулась обратно к окну.

Неловко переступив, тот скрестил руки на груди.

— Ты должна есть, Бри. Ты и так слишком исхудала. Это не идет на пользу здоровью.

— Женщина никогда не бывает слишком стройной, — вспыхнула она, возможно, слишком поспешно. — Поэтому мы и носим корсеты.