Я буду любить тебя...

Он замолчал и просто стоял, глядя на меня с улыбкой на своем изборожденном складками лице. Я взял его руку в свои и поднес к губам.

— Я в таком долгу перед тобой, что вряд ли когда-нибудь сумею расплатиться, — сказал я. — Скажи мне, друг мой, где она?

— Недалеко отсюда, — отвечал он. — Мы с нею прошли до самой середины леса и, поскольку она так замерзла и устала и была так потрясена, я решился развести там костер. Ни один враг не напал на нас там, и мы ждали лишь наступления сумерек, чтобы отправиться обратно в город. Сейчас я только что подошел к ручью, чтобы определить, если удастся, насколько близко мы находимся от реки…

Он замолчал, показал рукой на длинный проход между рядами деревьев, затем, пробормотав: «Да благословит вас Бог», отошел и, пройдя немного вниз по течению ручья, остановился, прислонясь спиной к вековой сосне и неотрывно глядя на медленную глубокую воду.

Она приближалась ко мне. Я смотрел, как ее тоненькая фигурка отделяется от царящего между деревьев сумрака, и тьма, владевшая в последнее время моей душой, рассеялась.

Мне показалось, будто лес, только что такой угрюмый, наполнился солнцем и пением птиц; если бы вокруг вдруг расцвели красные розы, я бы не удивился. Она шла медленно и беззвучно, голова ее была наклонена, руки опущены — она не знала, что я рядом. Я не пошел ей навстречу — мне все еще хотелось, чтобы она первой подошла ко мне, но когда она подняла глаза и увидела меня, я упал на колени.

Мгновение она стояла недвижно, прижав руки к груди, затем, медленно и неслышно пройдя сквозь окутанный мглою лес, приблизилась ко мне и коснулась моего плеча.

— Ты пришел, чтобы отвести меня домой? — спросила она. — Я так долго плакала, молилась и ждала, но теперь настала весна, и лес зазеленел.

Я взял ее руки и уткнулся в них лицом.

— Я думал, что ты умерла, — сказал я. — Я думал, ты ушла в лучший мир и оставила меня одного на этом свете. Я никогда не смогу рассказать тебе, как я тебя люблю.

— Мне не надо ничего рассказывать, — ответила она. — Я рада, что настолько забыла о женской гордости, что решилась поехать в Виргинию, чтобы там продать себя; рада, что мужчины смеялись надо мною и оскорбляли меня на том лугу в Джеймстауне, потому что иначе ты, быть может, не обратил бы на меня внимания; всем сердцем рада, что ты купил меня, заплатив горсткой табака. Всем сердцем, всей душой я люблю тебя, мой рыцарь, мой возлюбленный, мой господин и муж… — Голос ее прервался, и я почувствовал, что она дрожит. — Но твои слезы на моих руках — их я не люблю, — тихо промолвила она. — Я много блуждала по лесу и устала. Прошу тебя, встань, обними меня и отведи домой.

Я встал, и она прильнула к моей груди, как усталая птичка, вернувшаяся к своему гнезду. Я наклонил голову и поцеловал ее лоб, веки с голубыми прожилками, безупречно очерченные губы.

— Я люблю тебя, — повторил я. — Эта песнь стара, но прекрасна. Посмотри: я ношу твои цвета, леди.

Ее рука дотронулась до ленты на моем рукаве, потом коснулась моих губ.

— Песнь стара, но прекрасна — проговорила она. — Я люблю тебя. Я всегда буду тебя любить. Голова моя покоится на твоей груди, но знай: сердце мое лежит у твоих ног.

Лес с привидениями наполнился радостью, глубоким покоем, молчаливой благодарностью, и на сердце у нас с Джослин была весна — не пышная и буйная, как в мае, а прекрасная, скромная и нежная, как проснувшийся для новой жизни мир за сосновой рощей.

Наши губы снова встретились, а потом, обнимая ее за плечи, я повел ее к огромной сосне, под которой стоял пастор. Услышав наши шаги, он повернулся и посмотрел на нас с тихой и нежной улыбкой, хотя в глазах его стояли слезы.

«Вечером водворяется плач, а наутро радость» [140], — произнес он. — Я благодарю Господа за вас двоих.

— Прошлым летом на зеленом лугу мы встали перед тобой на колени и ты благословил нас, Джереми, — ответил я. — Благослови же нас и теперь, настоящий друг и пастырь Божий.

Он возложил руки на наши склоненные головы и благословил нас, а потом мы втроем двинулись по мрачному лесу вдоль лениво текущего ручья к широкой сверкающей реке. Еще до того, как мы достигли ее, сосны уступили место другим деревьям, населенный призраками лес остался позади, и мы вступили в волшебный мир распускающихся цветов и листьев.

Голубое небо у нас над головами смеялось, лучи вечернего солнца прочертили золотые полосы под нашими ногами. Когда мы подошли к реке, она серебрилась в солнечном свете, и тихой музыкой журчала в тростнике.

Я вспомнил про лодку, которую я привязал утром к явору где-то между нашим нынешним местонахождением и городом, и теперь нам надо было дойти до этого дерева по берегу реки. Хотя мы шли по вражеской территории, по пути мы не встретили ни одного врага. Нас окружали тишь и покой; это было похоже на чудный сон, от которого не страшно проснуться.

Пока мы шли, я тихим голосом — ибо мы не знали, безопасно ли говорить громко, — рассказал им о резне, которую учинили индейцы, и о смерти Дикона. Моя жена содрогнулась и заплакала, а пастор несколько раз глубоко вздохнул, и руки его сжались в кулаки. Затем, когда она спросила меня, я рассказал, как попал в ловушку в полуразвалившейся хижине у перешейка, и поведал обо всем, что произошло потом. Когда я окончил свой рассказ, она прижалась ко мне, спрятав лицо у меня на груди. Я поцеловал ее и успокоил, и немного спустя мы дошли до явора, склонившегося над прозрачною водою и лодки, которую я к нему привязал. Закат был уже близко, и весь западный край неба был окрашен в розовый цвет.

Ветер стих, и река была похожа на цветное стекло между двумя темными каймами леса. Над нашими головами небо еще было голубым, а на юге громоздились облака, похожие на колонны, высокие и золотистые. Воздух был тепл и мягок как шелк; кругом не было слышно ни звука, кроме журчания воды под килем и плеска весел. Пастор греб, а я праздно сидел подле моей любимой. Он сам так хотел, а я хоть и протестовал, но не слишком рьяно.

Оставив позади берег, мы вошли в фарватер Джеймса, чтобы на всякий случай быть вне досягаемости индейских стрел. Выплыли мы и из тени леса, и теперь вокруг нас лежали лишь спокойные блестящие воды могучей реки.

Когда на ее середине лодка наконец повернула на запад, мы увидели далеко вверх по течению крыши Джеймстауна, темнеющие на фоне розового неба.

— Смотрите, вон корабль, отплывающий в Англию, — сказал пастор.

Мы посмотрели туда, куда смотрел он, и увидели большой корабль, плывущий вниз по реке в сторону океана. На нем были подняты все паруса; последние лучи заходящего солнца отражались в окнах его кормовой надстройки, превратив их в огненный полумесяц.

Корабль шел медленно, ибо ветер дул еле-еле. Медленно, но верно он уплывал от новой земли к старой, вниз по величественной реке к заливу и безбрежному океану и похоронам в океане одного из тех, кто на нем плыл. Со своими жемчужно-белыми парусами и огненной полосой под ними он походил на все уменьшающееся в размерах облако; еще немного — и оно растворится в сумрачной дали.

— Это «Джордж», — сказал я.

У жены моей перехватило дыхание.

— Да, любовь моя, — продолжил я, — на нем уплывает тот, кого он ждал. Этот человек ушел из нашей жизни навсегда.

Она тихо вскрикнула и повернулась ко мне, дрожа, с полураскрытыми губами и невысказанным вопросом в глазах.

— Мы больше не будем говорить о нем, — сказал я. — Не будем упоминать его имени, как будто он умер. Мне надо поговорить с тобой о другом, милая моя придворная дама, выдававшая себя за служанку, милая воспитанница короля, на которую его величество гневался столько долгих месяцев. Тебя огорчило бы, если б мы в конце концов все-таки вернулись домой?

— Домой? — повторила она. — В Уэйнок? Нет меня бы это не огорчило.

— Не в Уэйнок — в Англию, — сказал я. — «Джордж» отплыл, но три дня назад в гавань вошла «Надежда». Думаю, когда на ней вновь поднимут паруса, нам надо будет отправиться на ней.