Я буду любить тебя...

Его голос прервался.

В эту минуту я был рад, что пастор оказался с нею рядом, хотя и знал: пройдет немного времени, и я стану горевать также и о нем.

При звуках выстрелов и воплей Уэст ринулся прочь из залы, за ним последовали и остальные члены Совета колонии. Губернатор тотчас нахлобучил на голову свой шлем и велел слугам принести его кирасу. Жена бросилась ему на шею, и он попрощался с ней с глубокой нежностью. Я оцепенело смотрел на это расставание. Я тоже уходил на бой. Однажды мне тоже довелось познать подобное прощание: его боль, страсть и невыразимую сладость, но больше никогда, никогда…

Губернатор ушел, а вслед за ним, сказав несколько слов утешения леди Уайетт, вышел и мастер Сэндз, наш казначей. Оба они проявили милосердие и ничего мне не сказали, а только поклонились и отвернулись, не требуя в ответ ни слова, ни жеста.

Когда они ушли и в зале не осталось ни одного звуки, кроме пения птички в клетке и тихих рыданий леди Уайетт, я попросил Ролфа оставить меня, сказав, что он нужен там, где готовится нападение, и что я немного постою у окна, а потом присоединюсь к нему близ палисада. Он не хотел уходить, но он тоже любил и тоже потерял, и потому знал, что слова тут не помогут и мне лучше всего побыть одному. Он ушел, и в залитой солнечным светом комнате с птичкой, поющей в клетке, остались только я да леди Уайетт.

Я встал у окна и посмотрел на улицу, которая сейчас была пустынна, потому что мужчины разошлись по своим постам, потом взглянул на нежно-зеленый лес и на дымы бесчисленных костров, подымающиеся из него к небу — из мира ненависти, боли и горя к горным селениям, где теперь жила она. Потом я повернулся к столу, на котором стояли хлеб, мясо и вино.

Услышав мои шаги, леди Уайетт отняла руки от лица.

— Я могу что-либо для вас сделать, сэр? — робко спросила она.

— Я ничего не ел уже много часов, сударыня, — отвечал я. — Мне надо поесть и попить, чтобы у меня хватило сил сражаться. У меня еще осталось одно незавершенное дело.

Поднявшись со своего стула, она смахнула с лица слезы, подошла к столу и с трогательным рвением образцовой хозяйки не позволила мне обслужить себя самому, а собственноручно нарезала хлеб и мясо и налила в кубок вина, а потом села за стол напротив и прикрыла глаза рукой.

— Вряд ли губернатору грозит сейчас опасность, сударыня, — заметил я. — Не думаю, что индейцы возьмут палисад. Возможно даже, зная, что мы готовы к атаке, они не нападут вовсе. Право, по-моему, вам незачем о нем беспокоиться.

Она с улыбкой поблагодарила меня.

— Здесь все такое чужое и так пугает меня, сэр, — сказала она. — У меня дома, в Англии, как будто круглый год стояло воскресное — все было так мирно, покойно, никаких страхов, никаких тревог. Боюсь, я еще не стала хорошей виргинкой.

Поев и выпив вина, которое она налила мне, я встал и спросил ее, не желает ли она, чтобы я проводил ее в форт, прежде чем я присоединюсь к ее мужу у палисада. Она покачала головой и сказала, что с нею остаются преданные слуги, и если дикари все-таки ворвутся в город, ее предупредят, чтобы она успела укрыться в форте, поскольку до него рукой подать. Когда я попросил у нее позволения удалиться, она сделала мне реверанс, а потом опять со слезами на глазах приблизилась ко мне и взяла мою руку в свои.

— Мне более нечего вам сказать… Ваша жена любила вас всем сердцем, сэр. — Она извлекла что-то из-за корсажа. — Хотите взять это? Это бант из ленты, которую она носила. Он зацепился за куст на опушке леса.

Я взял у нее бант и поднес его к губам, потом развязал его и повязал ленту на руку. И так, с цветами моей жены на рукаве, я тихо вышел на улицу и направился в сторону гостиницы к человеку, которого намеревался убить.

Глава XXXVII

В которой мы с милордом Карнэлом расстаемся

Дверь гостиницы была распахнута настежь, и в нижней зале не было ни пьющих, ни наливающих. И хозяин, и подавальщики, и гости — все оставили свои трубки и кружки эля ради шпаг и мушкетов, все ушли либо в форт, либо к палисаду на перешейке, либо на берег реки.

Я прошел через обезлюдевшую общую залу и ступил на скрипучую лестницу. Никто не встретил меня, никто не преградил мне путь — только голубь на карнизе выходящего на солнечную сторону окна громко ворковал под синим небом. Я выглянул в окно и увидел серебристую реку и «Джорджа» и «Надежду» с канонирами, стоящими возле их пушек, высматривая индейские каноэ, а также дым, подымающийся из леса на южном берегу. Там стояли три дома: дом Джона Уэста, дом Минифая и жилище Крэншо. Я подумал: горит ли и мой дом в Уэйноке, но мне было все равно.

Дверь верхних апартаментов была закрыта. Когда я поднял внутреннюю щеколду и навалился на дверь, она подалась сверху и в середине, но внизу ее подпирало что-то тяжелое. Я навалился на нее еще сильнее, и она медленно отворилась, отодвинув в сторону то, что загораживало мне путь. Еще мгновение — и я очутился в комнате и закрыл за собою дверь на щеколду.

Помеха, которая преграждала мне дорогу, оказалась телом итальянского лекаря — он лежал ничком на полу. Лицо его было багрового цвета и страшно искажено, зубы оскалены в ужасной усмешке. В комнате стоял слабый необычный аромат — пожалуй, его нельзя было назвать неприятным. Я не нашел ничего странного в том, что змея, притаившаяся на моем пути, ушла в мир иной и никогда более не укусит. В последнее время у смерти было много работы: если она скосила цветок, который я любил, то с чего бы ей щадить существо, которое я сейчас отодвигал ногой, чтобы освободить путь?

Футах в десяти от двери располагалась большая ширма, скрывающая от посторонних взоров все, что находилось за ней. В комнате было очень тихо, только солнце светило в растворенное окно и дул пахнущий морем ветер. Я не позаботился о том, чтобы идти неслышно или закрыть за собою дверь, не лязгнув щеколдой, но ничей голос не упрекнул меня за вторжение. На минуту я испугался, что кроме мертвого итальянца в комнате никого нет, но потом зашел за ширму и увидел своего врага.

Он сидел, положив вытянутые руки на стол и опустив на них голову. Мои шаги не заставили его пошевелиться; освещенный солнцем, он был так же неподвижен, как и тело итальянца, лежащее на пороге. Чувствуя тупую ярость, я было подумал, что он, быть может, уже мертв, и торопливо подошел к столу. Он был жив: его пальцы медленно постукивали но листку бумаги, на котором лежала его рука. Он не осознавал, что я стою рядом: он прислушивался к иным шагам.

Листок бумаги был письмом, развернутым и сплошь исписанным крупными черными буквами. Мне бросились в глаза несколько не скрытых постукивающими белыми пальцами строк:

«Я же Вам говорил, что Вам лучше перерезать себе горло, чем отправиться в это безрассудное путешествие к берегам Виргинии. Теперь все пропало: и богатство, и почести, и королевская милость. Бэкингем сияет как солнце, а мы, поклонявшиеся иному светилу, пребываем в холодной тени. Уже выписан ордер на арест Черной Смерти. Смотрите, как бы не выписали ордер и на Вас, когда Вы наконец соизволите вернуться. И все же возвращайтесь ради всех демонов ада и разыграйте Вашу последнюю карту. Используйте Вашу проклятую красоту. Возвращайтесь, и пусть король снова увидит Ваше лицо…»

Остальная часть письма была скрыта под его ладонью.

Я протянул руку и коснулся его плеча. Он поднял голову и посмотрел на меня, как на мертвеца, вставшего из могилы.

Одна часть его лица была от виска до подбородка затянута черной тряпицей; щека, не поврежденная когтями пумы, впала и побледнела, губы скривились. Только его глаза, темные, красивые и злые, не изменились ничуть.

— Видно, мои могилы недостаточно глубоки, — промолвил он. — А она тоже стоит за вами, скрытая тенью?

На соседний стул был наброшен плащ из алого сукна. Я схватил его и расстелил на полу, затем вынул из ножен кинжал, который взял из арсенала в приемной губернатора.

— Бери свой кинжал, убийца, — крикнул я, — и становись рядом со мною на этот плащ.