Дворянская дочь

Три дня я не выходила из дому, тщетно ожидая ответа от Алексея. Набережная была зловеще пустынна. В отличие от Москвы и некоторых других городов, где разгорелись бои, в Петрограде после бури наступило затишье.

Ночью 29 октября я вновь услышала выстрелы. Это было восстание кадетов Павловского, Владимирского и Инженерного училищ, надеявшихся, что из Гатчины прибудет Керенский с подкреплением. Но никто их не поддержал, и восстание было жестоко подавлено. Возглавивших восстание сбросили с крыш училищ, остальных арестовали. Только очень немногим из них удалось бежать, и ранним утром три раненых кадета добрались до особняка Силомирских. С помощью Семена я перевязала им раны. Вслед за ними в дверь стали ломиться их преследователи, которых нам удалось убедить, что никаких кадетов у нас нет.

Нас больше не беспокоили, и спустя неделю после большевистского переворота я решила, что можно послать Агафью на рынок.

Она молча выслушала меня, но не двинулась с места.

— В чем дело, Агафья? — спросила я.

— Ваша светлость, простите меня, но теперь все не так, как прежде, когда одного нашего имени было довольно, чтобы купить все, что нужно, а в конторе ежемесячно оплачивали счета. Теперь без денег даже гнилой капусты не купишь.

Никогда прежде не сталкиваясь с денежными проблемами, я была несколько растеряна, но, стараясь не показывать этого, спросила с деловым видом:

— И сколько же тебе нужно денег?

— Господи Боже мой, да все так дорого теперь, просто ужас!

Поохав еще о том, как все изменилось в худшую сторону, Агафья назвала небольшую сумму. Но денег все равно не хватало. Я отдала ей все, что у меня было, и сказала, что схожу в банк.

Оставив раненых кадетов на попечение Семена, я вышла вместе с Федором на улицу.

Банк находился в двух шагах от нашего дома, однако не прошли мы и полпути, как нас окликнули красноармейцы, стоявшие возле разожженного на углу улицы костра. Они потребовали у нас пропуск, которого у меня, конечно, не было. Красноармейцы тут же остановили и реквизировали проезжавшую машину и затолкнули нас в нее. С вооруженными красноармейцами на каждой подножке машина понеслась вниз по набережной в сторону Смольного института.

Когда мы подъехали к красивому зданию института, выстроенному в стиле неоклассицизма, я увидела, что у входа между колонн расставлены пушки и пулеметы.

Знакомые коридоры, прежде сверкавшие чистотой, были усеяны бумагами, окурками, повсюду были разбросаны солдатские вещи, и штабелями сложены винтовки.

Нас с Федором отвели в бывшую классную комнату, которая была уже полна такими же, как и мы, людьми, арестованными прямо на улице. Здесь я увидела знакомых из нашего круга, которые с забавными подробностями рассказывали друг другу по-французски о том, как их арестовали. Они приветливо поздоровались со мной. Когда я сказала, что собиралась пойти в банк, кто-то деликатно кашлянул. Княгиня Палицина взяла меня за руку и, усадив на скамейку, мягко объяснила мне, что помимо того, что я повела себя неосмотрительно, выйдя из дому без документов, мне все равно не удалось бы получить деньги в банке.

— Почему бы вам не переехать к нам, дорогая, — предложила она. — У Сержа, — она имела в виду своего мужа, бывшего действительного статского советника, — возникла великолепная идея. Он собирается послать нашего дворецкого в банк за деньгами под видом человека, посланного общим собранием нашей прислуги с просьбой выделить им деньги на их „рабоче-крестьянские нужды“. Таким образом мы надеемся дотянуть до Учредительного собрания. Эти большевики просто авантюристы, нет никакого сомнения, что они долго не продержатся.

Все арестованные разделяли эту уверенность. Я же была слишком молода и серьезна, чтобы судить обо всем с той удивительной легкостью, которая считалась хорошим тоном в нашем кругу при любых обстоятельствах. Поблагодарив княгиню за ее любезное приглашение, я сказала, что мне нужно оставаться дома, по крайней мере, до тех пор, пока я не выясню, что с отцом, О кадетах я из осторожности решила умолчать. К известию об аресте отца все отнеслись довольно серьезно, даже высказывали предположение, не является ли его арест началом террора. Отовсюду я слышала слова участия.

Княгиня Палицина остановила на мне взгляд своих прелестных голубых глаз и сказала:

— Помните, моя дорогая, что вы не одиноки. Мы все gibiers de potence[52]. Если вам будет нужна помощь, обращайтесь к нам. Вы обещаете мне это?

Сказанные с мрачным юмором слова княгини вряд ли могли служить утешением, но я все же была благодарна за ее любезное предложение и почувствовала себя не такой одинокой и беспомощной.

Через час нас с Федором вызвали в другую классную комнату, где за столом сидели большевистский чиновник со стенографисткой.

— Мы могли бы взять такого молодца, как ты, в Красную Армию, — обратился к Федору чиновник.

— Он глухонемой, от него мало толку, — быстро нашлась я, что сказать.

— Как тебя зовут? — крикнул чиновник.

Федор сделал вид, что не слышит. Чиновник схватил пистолет и выстрелил. Пуля просвистела мимо уха Федора, но он даже не шелохнулся.

Затем стали допрашивать меня.

— Есть ли у вас известия от генерала Майского?

— Насколько мне известно, его застрелили при попытке к бегству.

— Получали ли вы письма от Татьяны Николаевны Романовой?

— Нет, не получала.

— Какие у вас отношения с профессором Хольвегом?

— Мы с ним старые друзья, он был моим учителем.

— Когда вы видели его или слышали о нем в последний раз?

— На похоронах моей бабушки.

— Знаете ли вы, что держать сейчас у себя оружие запрещено, и если оно у вас есть, предлагаю вам его сдать.

— Я сестра милосердия, и никакого оружия у меня нет, — смело солгала я.

В конце концов у меня взяли отпечатки пальцев, выдали временный пропуск, который следовало продлевать каждую неделю, и сказали, что я могу идти.

Только тогда, когда я вышла в коридор, мне стало по-настоящему страшно. А если бы меня обыскали и нашли револьвер? И что с Алексеем? Не грозит ли ему теперь опасность из-за знакомства со мной? Может быть, мне пока не следует искать его? Но ведь он и Борис Андреевич были моей единственной надеждой спасти отца. Кроме того, Алексей был для меня последней нитью, связывающей меня с прошлым. Он напоминал мне о том, какой я была — мыслящим, борющимся, ищущим человеком, а не просто „висельником“. Сейчас я нуждалась в его поддержке, как никогда.

Когда я стояла посреди зала, где мы с соученицами когда-то прогуливались парами во время перемен позади нашей классной дамы, мне пришла в голову безумная идея. Я решительно поднялась по грязной лестнице на второй этаж, где находился кабинет председателя Совета народных комиссаров и главы нового Советского государства. По коридору я прошла уже менее уверенно и, увидев открытую дверь, вошла в большую, утопавшую в клубах табачного дыма комнату, где не меньше дюжины секретарш печатали на машинках и разносили бумаги.

— Что вам нужно? Как вы сюда попали? — спросила женщина мужеподобного вида, которая, видимо, была здесь за старшую.

— Я хочу поговорить... с господином Лениным, — проговорила я, сильно волнуясь.

Главная секретарша взглянула на меня так, как могла бы посмотреть первая фрейлина двора Его Императорского Величества на какую-нибудь крестьянскую девушку, желающую увидеть государя.

— Товарищ Ленин занят. Вы по какому вопросу?

— Я... по личному вопросу. Я хочу попросить, чтобы мне разрешили увидеться с отцом, его арестовали неделю назад. У меня больше нет никого из родных...

— По этому вопросу вам лучше обратиться к народному комиссару юстиции, — уже мягче сказала секретарша. Она взяла в руки блокнот и карандаш. — Я направлю вас к нему. Как вас зовут?

— Татьяна... Силомирская.

Главная секретарша медленно опустила блокнот. Потом, повернувшись к своим товаркам, которые прекратили печатать, она воскликнула: