Дворянская дочь

В этом я была не совсем согласна с бабушкой. Во всяком случае, мне очень хотелось стать княгиней Веславской, о чем я откровенно сказала ей.

— Я не думаю, что, выйдя замуж за Стефана, смогу заниматься медициной, — продолжала я. Признаюсь, я сама не очень верила в то, что говорю. Все мои прежние мечты казались теперь неосуществимыми.

Бабушка нахмурилась.

— Поляки воспользуются нашими бедами. Они ненавидят нас и всегда будут ненавидеть. Тебе не следует выходить замуж за поляка...

— Зачем полякам ненавидеть нас, когда они будут свободны? Это просто ваше предубеждение, в вас говорит национализм, и, кроме того, это не по-христиански.

— Ты права, — глубоко вздохнула бабушка, — я плохая христианка, во мне много гордыни и предубеждений. Я жила по законам моего круга, а не по Божьим законам. Теперь мой мир рухнул. А мне... слишком поздно меняться.

— Ну что вы, бабушка, Бог простит вам ваши грехи, — говорила я мягко, успокаивающе, пока на ее лице вновь не появилось выражение надежды и покоя.

В ту же ночь с бабушкой случился еще один удар. Время от времени они громко стонала, не приходя в сознание. Доктор высказал сомнение в том, что она может поправиться. Я попросила солдат разрешения послать за священником.

После осквернения часовни они собрались и проголосовали за разжалование своего начальника. Он в ярости покинул наш дом, угрожая, что доложит о них, как о контрреволюционерах, в Петроградском Совете. Из страха, что его могут обвинить в контрреволюции, новый начальник, избранный солдатами, удвоил бдительность. Но все же он разрешил мне позвать священника и позволил отцу прийти попрощаться с умирающей матерью.

Все мы — Зинаида Михайловна, няня, Семен и шестеро остававшихся с нами слуг — собрались в комнате умирающей бабушки. Солдаты в прихожей прекратили свой обычный шум.

Когда священник выполнил обряд, бабушка открыла глаза и устремила взгляд на отца, стоявшего у изголовья постели. Даже в такую минуту за спиной отца стоял солдат.

— Петя, прости меня, — отчетливо произнесла она по-русски.

— За что простить, мама? Я благодарю вас за все. — И, опустившись на колени, он прижался лбом к ее руке.

— Слушай, Петя. Когда настанет твой час следовать за мной, и может быть, он уже недалек, ты не бойся. Я знаю теперь: всем ужасам и страданиям приходит конец. Господь милостив.

Это были ее последние слова. Она снова впала в забытье, но на лице бабушки был покой, и с этим умиротворенным выражением через несколько часов она скончалась.

Гроб с телом покойной был выставлен в вестибюле — часовня была разрушена, — и специальным разрешением правительства был открыт доступ к телу бабушки. Отдать последнюю дань Анне Владимировне пришли самые разные люди. Для знати она была символом умирающей аристократии, а простые люди пришли попрощаться с той, что поистине была их настоящим другом.

Отец в своем походном мундире, с постаревшим лицом, стоял возле гроба между двумя солдатами, сменявшимися каждый час, как в почетном карауле. Солдаты революции были не склонны подолгу стоять на ногах.

Одетая во все черное, в шляпе с длинной вуалью, я принимала соболезнования от правительственных чиновников, дипломатов, немногих членов династии, все еще остававшихся в столице, друзей и знакомых. В числе наших знакомых пришел и Алексей Хольвег. Он долго держал мою руку в своей руке, взгляд его был полон глубокого сострадания. Казалось, что строгое, умиротворенное лицо бабушки говорило: „Всем ужасам и страданиям приходит конец. Господь милостив“.

От Романовых, пришедших попрощаться с бабушкой, я узнала, что царская семья ведет тихую, скромную жизнь в доме тобольского губернатора. Государь занимается с детьми. Алексей подрос и чувствует себя хорошо. Дети во всем помогают отцу. Они совершенно изолированы от окружающего мира, но обращение с ними хорошее. У меня появилась надежда.

Бабушку похоронили в Благовещенском соборе Александро-Невской лавры, в нашем фамильном склепе 23 октября по старому стилю. Дул пронизывающий холодный ветер, густыми хлопьями падал снег, но Нева еще не замерзла.

В сопровождении няни и Федора я в первый раз за три месяца вышла из дому, чтобы присутствовать на похоронах. Отцу пойти не разрешили. Народу на кладбище было гораздо меньше, чем при прощании. Алексей Хольвег снова подошел ко мне и украдкой передал записку от Бориса Андреевича, адресованную отцу. Он попросил меня отослать ее домой с Федором.

— Татьяна Петровна, прошу вас, не возвращайтесь домой! Если вернетесь, у вас не будет больше возможности ускользнуть. Езжайте в Крым одна, и немедленно, — умолял он.

— Благодарю вас за участие, Алексей, и за письмо, — ответила я, — но я сама хочу передать его отцу.

Сразу после похорон Зинаида Михайловна, убитая горем, уехала в Алупку вместе с Николенькой. Потратив деньги, которые он получил от нас при побеге генерала Майского, он снова явился к матери за деньгами. Чувствуя, куда ветер дует, он понимал, что дни Керенского на посту главы правительства сочтены, и был готов поискать счастья где-нибудь подальше от столицы.

Будучи бабушкиной наследницей, я велела управляющему выдать Зинаиде Михайловне помимо причитавшейся по наследству суммы еще денег на поездку, предупредив ее, хотя это и было бесполезно, не давать их на хранение сыну. Я также передала ей письмо, адресованное Таник, с запиской для Марии Федоровны, в которой я просила Ее Императорское Величество переслать мое письмо пленникам в Тобольск, если будет возможность.

Управляющий отвез нас с няней и Федором домой. Наш дом показался мне теперь еще более пустынным, грязным и мрачным. Солдаты были настолько удивлены моему возвращению, что молча пропустили меня к отцу.

Я просидела у него до двух часов ночи; охранявший его солдат, не показываясь нам на глаза, находился за открытой дверью. Я передала отцу записку от Бориса Андреевича, в которой он обещал вскоре вызволить нас из плена. Я потом долго плакала, положив голову отцу на плечо, а он гладил мои волосы, шептал ласковые слова утешения, как когда-то в детстве, и утирал мне слезы своим батистовым платком с вышитой монограммой. Я изливала мою тоску по Стиви, а отец, в свою очередь, поведал мне о своих нелепых страхах, подогревавшихся покойной бабушкой, что я могу умереть при родах, и о своей еще более глупой ревности. Отец был в отчаянии, что не заставил меня уехать из России.

— Ты знаешь, Таня, а ведь я слабый человек, — сказал он. — Но я уверен, на Бориса Андреевича можно положиться, так что мы скоро отправимся во Францию.

Мне хотелось верить ему. Несмотря на огромное горе, постигшее нас, я была рада нашей восстановившейся близости. И когда, поцеловав отца и пожелав ему спокойной ночи, я сказала, что хочу остаться с ним, я сказала правду. Я действительно этого хотела.

24

В то время как мы прощались с бабушкой, в Смольном институте Военно-революционный комитет под председательством Ленина был готов окончательно сровнять с землей рушащееся здание общества, которое Керенский так отчаянно и безуспешно пытался укрепить. Керенский делал слабые и запоздалые попытки предотвратить большевистский переворот. Петроградский гарнизон был по сути дела в руках большевиков: ненадежны были и казаки. Временное правительство могло положиться только на юнкеров, кадет и женский батальон.

24 октября мы с отцом, сидя у окна, наблюдали, как по Неве к Зимнему дворцу приблизился большевистский крейсер „Аврора“ и встал на якорь. Спать не хотелось, и мы долго сидели, кутаясь в теплые плащи, подбитые соболем, так как у нас уже давно не топили и было очень холодно. Поздно ночью, когда мы уже спали, солдаты, руководимые большевиками, захватили все вокзалы, мосты, электростанции, телеграф и телефонную станцию, и наутро вся власть в Петрограде уже была в руках большевиков.

Кронштадтские матросы окружили Мариинский дворец и разогнали собравшийся на заседание Предпарламент. Керенский бежал из города в автомобиле американского посла, надеясь вернуться в Петроград с надежными войсками. Члены правительства укрылись в Зимнем дворце, который защищали кадеты и женский батальон.