Дворянская дочь

На следующее утро, когда Федор набирал воду из колодца, к его ногам упал и подпрыгнул снежок. Внутри облепленного снегом резинового мячика была записка на французском языке, написанная рукой Бориса Андреевича: „Князя С. неожиданно увезли ночью под усиленной охраной. В Чека что-то подозревают. Будьте осторожны! Разрабатываем новый план. Не падайте духом!“

Последний из укрывавшихся у нас поляков отправился на юг с поддельными документами, чтобы подготовить все необходимое для моего прибытия. Я наказала няне быть настороже и отправилась в Чека — эту страшную новую организацию, созданную большевиками для борьбы со своими политическими противниками, — чтобы получить разрешение на свидание с отцом. Мне было отказано.

Для выяснения местонахождения отца мне пришлось добираться пешком от дома предварительного заключения на Шпалерной до самой Выборгской тюрьмы, но ничего узнать мне так и не удалось. Правительство переехало в Москву, и бесполезно было пытаться встретиться с товарищем Лениным. Алексей также не мог ничего выяснить.

В тщетной надежде случайно встретиться с генералом Майским я бродила по Литейному проспекту. Нигде уже не было ни толп, ни ораторов. Редкие прохожие спешили по своим делам, опасаясь вооруженного ограбления или проверки чекистами документов. Нередко случалось и так, что буржуазного вида людей — их теперь называли буржуями — хватали прямо на улице и отправляли на принудительные работы. В одну из таких облав схватили и меня и отправили на расчистку снега. Обмороженными руками я едва могла поднять лопату. Нас вызволил проходивший мимо немецкий офицер из комиссии по военным репарациям. После заключения сепаратного мира немецких военных можно было видеть повсюду даже на неоккупированной территории. На прощание он учтиво поклонился мне, щелкнув каблуками, и я поблагодарила его, хотя мне было неприятно чувствовать себя обязанной завоевателю. После этого инцидента я избегала появляться в центре города.

С наступлением оттепели мои обмороженные руки и ноги пришли в лучшее состояние, но меня ждали новые испытания. Чтобы „задушить контрреволюцию“, то есть растущее белое движение, Троцкий создал Красную Армию, где уже не было такой уравнительной чепухи, как солдатские комитеты или избрание офицеров. Кроме того, всех остальных трудоспособных граждан было приказано мобилизовать на принудительные работы.

Федор оставался „глухонемым“, няня была слишком старенькой, а Семен не показывался во дворе. Меня же в одно из моих посещений Чека включили в списки и отправили с группой женщин на целую неделю расчищать улицы от снега. Во время работы я очень быстро натерла себе волдыри на руках, причинявшие мне неимоверную боль. Женщины знали, кто я такая, и старались облегчить мне работу. За целый день изнурительного труда я получила какие-то жалкие гроши.

Когда я измученная добралась вечером до дому и упала на постель, то никак не могла уснуть, и няня долго растирала мне ноющие ноги и спину.

— Господи Боже мой, до чего мы дожили! — то и дело повторяла она.

Алексей тоже был весьма расстроен. Когда дни стали теплее, мы условились встретиться в Соловьином саду, и он явился, как и год назад, с букетом цветов. Цветы были уже не такими свежими, и он сам не столь элегантен, но его чувства были все те же.

— Ах, если бы я мог надеяться! — воскликнул он, выслушав мой рассказ обо всех моих испытаниях. — Но нет, я не смею...

— О чем вы говорите, Алексей?

— Если бы вы стали моей женой, я бы смог избавить вас от всех этих ненужных страданий! Но... могли бы вы полюбить меня?

„Я могла бы полюбить вас, — подумала я, — если бы не любила другого. Я могу вас любить и теперь, но не так, как его“.

Но вслух сказала:

— Да, я могла бы полюбить вас, Алексей, если бы не теперешние обстоятельства. Я не могу просить вас пожертвовать карьерой, жизнью, связав судьбу с „висельником“. Ваша жизнь слишком ценна для науки, чтобы так рисковать, — перефразировала я сказанные им раньше слова.

— Вы для меня дороже всего на свете, Татьяна Петровна. Но в настоящий момент вы, должно быть, правы. Я имею в виду не мою жизнь и карьеру, а то, что ваши переживания из-за отца мешают вам принять разумное решение в таком серьезном вопросе.

Я улыбнулась: оказывается любовь, по мнению Алексея Хольвега, должна основываться на разумном решении, а не на чем другом.

Он взял меня за руку.

— Я писал Луначарскому, говорил с Максимом Горьким, я использовал все возможности, чтобы выяснить, где ваш отец. Когда мы узнаем что с ним, — а вы должны, Татьяна Петровна, приготовиться к худшему, — то вы сможете подумать о своей судьбе.

„Тогда, — подумала я, — я снова смогу думать о Стефане“.

Я не решилась откровенно сказать обо всем Алексею, да он и не просил об этом. Время развяжет этот узел. Опасность, тяжелые испытания, выпавшие на мою долю, могли служить извинением для моей двойственности, избавляя меня от угрызений совести.

Наступил май, а Алексею так и не удалось ничего узнать об отце. Но я была приятно удивлена, узнав от него, что дочь доктора Боткина получила на Пасху открытку из Тобольска, подписанную Александрой и всеми ее детьми.

— Я могу сообщить вам, — добавил он, — что Николая и Александру с кем-то из детей перевезли дальше на восток, в Екатеринбург, остальные должны вскоре последовать за ними. В Екатеринбурге сильная большевистская власть, похоже, надзор за ними будет там гораздо строже.

— О Господи! — воскликнула я. Неужели было недостаточно глумления толпы, изгнания и забвения! Что же еще их ожидает?

Измученная тревожным ожиданием известий об отце, я продолжала каждую неделю посещать Чека на Гороховой. В ответ на мою очередную просьбу сообщить хоть что-нибудь о нем, меня провели на третий этаж, где находился кабинет Урицкого, начальника петроградской Чека. Я вошла в большую, опрятного вида комнату, служившую ранее столовой, с ободранными обоями, портретом Ленина, рваными тюлевыми занавесками и креслами с порванными сиденьями, окружавшими длинный стол из красного дерева.

Я походила по комнате, потом остановилась у высокого окна, выходившего на грязный двор. Положив руки на талию и высоко подняв голову, я приняла свою обычную позу, которой меня учила Вера Кирилловна и которая всегда помогала мне сохранять самообладание. Так я и стояла, когда в комнату вошел Бедлов, и я невольно содрогнулась от страха и отвращения.

— Татьяна Петровна, как я рад возобновить наше знакомство, — Бедлов протянул мне руку. Я не шевельнулась.

Тогда он сказал:

— Товарищ Урицкий попросил меня заняться вашим вопросом. Не угодно ли присесть? Нет? Что ж, если не возражаете, я присяду.

Он нашел единственный стул с целым сиденьем и боком уселся на него, положив свою толстую короткую руку на стол.

— Что с моим отцом? — резко спросила я. — Когда я смогу его увидеть?

— Татьяна Петровна, — Бедлов поднял указательный палец, — будьте благоразумны. Разве таким тоном просят об одолжении? Ведь вы просите об одолжении, разве не так?

Я опустила глаза и сказала как можно более мягким тоном:

— Я была бы вам очень признательна за известие об отце.

— Вот так-то оно лучше. Ваш отец в настоящий момент находится в Кронштадтской морской тюрьме. Разрешат ли вам его увидеть или нет, это зависит от вас.

Я застыла от ужаса. Отец в Кронштадте, в этом логове свирепых матросов, куда заключенных отвозят из Петрограда на расстрел!

— Вы говорите, что разрешение посещать отца будет зависеть... от меня?

— Ну, это зависит от того, скажете ли вы, где скрывается генерал Майский, бывший начальник штаба вашего отца, или кто-либо еще из его бывших офицеров, с которыми нам бы очень хотелось увидеться.

— Генерал Майский был застрелен прошлым летом при попытке к бегству.

— Не очень-то убедительная история. Я ведь не простой солдат, Татьяна Петровна, чтобы этому поверить.

— Тогда вы и не так просты, чтобы поверить мне, будто я знаю, где генерал Майский, если он жив, конечно. — Я старалась говорить спокойно, но чувствовала, что краснею.