Земля надежды

Джон покачал головой, но не нашел в себе энергии возразить.

— В Джеймстауне есть новости из Англии, — сказал Хоберт. — Шотландцы перешли границу, они вступили в войну.

— Против короля? — спросил изумленный Джон.

— Против короля и, что еще важнее, на стороне парламента. Поговаривают, что королю придется договариваться либо с парламентом, либо с шотландцами. Он не сможет сражаться против и тех, и других.

— А как далеко на юг они продвинулись? — спросил Джон, думая о маленьком доме к югу от Темзы, в Ламбете.

— Сейчас? Кто знает? — небрежно сказал Хоберт. — Слава богу, это больше не наша война, а, Джон?

Джон рассеянно кивнул.

— Моя жена все еще в Ламбете, — сказал он. — И мои сын и дочь.

— Я думал, что ты их совсем оставил, — заметил Хоберт.

— Не нужно мне было так поступать, — тихо произнес Джон. — Не нужно мне было оставлять их в разгар такой войны. Я рассердился на нее и настаивал, чтобы она ехала со мной. А когда она открыто отказалась повиноваться, я решил, что имею полное право уехать. Но у человека, у которого есть дети и растет сад, не может быть такого права, ведь правда, Бертрам?

Хоберт пожал плечами.

— Ничего не могу тут посоветовать, — сказал он. — Но то, что живешь ты странной жизнью, — это чистая правда.

— Не то чтобы странной, — возразил Джон. — Просто их у меня две. Одна жизнь здесь, где я живу так близко к земле, что могу слышать, как бьется ее сердце. И вторая — там, где я живу как англичанин со всеми обязанностями и моральными обязательствами, но и со всеми благами и восхитительными удобствами.

— А может ли человек вести двойную жизнь? — спросил Хоберт.

Джон ненадолго задумался.

— С честью — навряд ли.

В то самое мгновенье, когда Сакаханна увидела его, выходящего из тени леса, идущего мимо парилки, по полю и по деревенской улице, она поняла — что-то случилось. Он шел как белый человек, тяжело ступая на каблуки. Он не летел легким шагом, как повхатаны. Он шел, будто что-то пригибало его плечи вниз, тянуло голову к ногам, тянуло за ноги, точно он пробирался через трясину — вместо того чтобы танцуючи идти по гладкой траве.

Она медленно пошла ему навстречу.

— Что случилось?

Он покачал головой, избегая смотреть в ее глаза.

— Ничего. Я сделал все, что обещал сделать, и теперь вернулся домой. До уборки урожая мне не нужно идти к ним снова.

— Они больны? — Она подумала, что его тяжелая поступь может скрывать болезнь или боль.

— Они здоровы, — ответил он.

— А ты?

Он выпрямился.

— Я устал, — сказал он. — Я пойду в парилку, а потом помоюсь в реке.

Он улыбнулся ей короткой несчастной улыбкой.

— И все снова станет как прежде.

Теплыми днями, когда казалось, что лес растет и зеленеет прямо на глазах, Джон вернулся к своей работе по сбору растений и охоте за редкостями. Он уже отослал домой большой пакет с вещами быта индейцев — одежду, инструменты, коробку с головными повязками и шапочками, сделанными из коры. А теперь он мобилизовал сына Сакаханны как носильщика, каждый день они покидали деревню и отправлялись в долгую прогулку по лесу, возвращаясь нагруженными корешками и ростками.

Джон работал с мальчиком в дружелюбном молчании и обнаружил, что мысли его часто уносились в Ламбет. Он испытывал глубокую симпатию к Эстер и мощное чувство, что он должен быть там, рядом с ней, вместе встречать лицом к лицу любую опасность, которая могла исходить от страны, ввергнутой в пучину безумной войны. Но в то же самое время он не мог оставить Сакаханну и повхатанов. Он знал, что его счастье, его жизнь были с ними, с племенем.

Джон решил про себя, что он полный дурак — оставить жену и потом пытаться поддерживать ее, взять жену и потом каждый день думать о ее сопернице. Он так хотел быть таким мужчиной, как Аттон или даже как Хоберт. Они смотрели на жизнь просто, видели всего одну дорогу и упорно шли по ней. Джон не думал о себе как о человеке сложном и снедаемом сомнениями, у него полностью отсутствовало такое тщеславие. Он видел себя нерешительным и слабым и винил себя за это.

Сакаханна наблюдала за тем, как он готовил грядки для рассады, как прикапывал саженцы, как задумчиво стоял над ними. Много недель она ничего не говорила. Потом она спросила:

— Для чего они?

— Я пошлю их в Англию, — сказал Джон. — Там их можно вырастить и продать садовникам.

— Твоя жена продаст их?

Он попытался встретить ее прямой черный взгляд так открыто и откровенно, как только мог.

— Моя английская жена, — поправил он.

— А что она подумает? Когда мертвый человек пришлет ей растения?

— Она подумает, что я выполняю свой долг по отношению к ней, — сказал Джон. — Я не могу бросить ее.

— Она узнает, что ты жив и что ты бросил ее, — заметила Сакаханна. — А сейчас она может забыть о тебе как о мертвом.

— Я должен помогать ей, как могу.

Она кивнула и не ответила. Джон не мог смириться со стоическим достоинством молчания повхатанов.

— Я думаю, что должен оказывать ей любую помощь, которая в моих силах. — Он чувствовал себя неловко. — Она прислала мне письмо, я получил его в доме Хобертов. Ей трудно, она одна. Я оставил ее, чтобы она воспитывала моих детей, вела мой дом и управляла моим садом в Англии, а в моей стране сейчас война…

Сакаханна смотрела на него, но ничего не говорила.

— Я разрываюсь на части! — во внезапном приступе честности выпалил Джон.

— Ты выбрал свой путь, — напомнила она ему. — Выбрал свободно.

— Я знаю, — смиренно согласился Джон. — Но я все думаю…

Он замолчал и посмотрел на нее. Она отвернулась, спрятав лицо за завесой черных волос. Ее коричневые и гладкие плечи, просвечивающие сквозь вуаль черных волос, сотрясались.

Джон вскрикнул и сделал шаг вперед — утешить ее, думая, что она рыдает. Но потом он увидел, как на коричневом лице светятся белые зубы, она легко упорхнула от него и понеслась прочь по деревенской улочке. И исчезла. Она смеялась! Даже ее безграничная вежливость не могла больше сдерживать веселье. Зрелище собственного мужа, непрестанно мечущегося взад-вперед, борющегося между долгом и желанием, Англией и повхатанами, в конце концов оказалось для нее слишком смешным, чтобы воспринимать это всерьез.

Он слышал звонкие раскаты ее хохота, пока она мчалась по тропинке к огороду, где уже высоко стояли всходы кукурузы.

— Ну вот, теперь ты можешь смеяться, — Джон почувствовал себя полностью англичанином, с такой тяжестью в ногах, будто был одет в сапоги, штаны, а сверху придавлен шляпой. — И Бог свидетель, я люблю тебя за это. Бог свидетель, жаль, я не могу тоже посмеяться над собой.

Когда снег стаял даже с самых высоких холмов, когда уже кончились утренние заморозки, когда земля под легкими летними мокасинами воинов совсем просохла, старый вождь Опечанканау созвал совет. Джон-Орел отправился туда вместе с Аттоном и с одним из старейшин, представляя свою деревню. Они шли по узким тропам на север, вверх по реке, к главному городу повхатанов.

Город укрылся в сухой лесистой местности у подножия гор, вблизи реки, которую Джон когда-то называл Джеймс-ривер и которую теперь он называл рекой Повхатан, а водопад у города повхатанов — Паквачовинг.

В сумерках они увидели город индейских воинов и остановились у его границы.

— Молчи, пока к тебе не обратятся, — коротко бросил Аттон Джону. — Говорить будут старшие.

Джон без раздражения посмотрел на старейшину, который вел их много дней в быстром и суровом темпе.

— Я даже не хотел идти, — запротестовал он. — И уж едва ли я захочу вмешиваться в разговор.

— Не хотел идти, даже если мог увидеть новые растения, деревья и цветы? И принести их Сакаханне, когда мы поплывем вниз по реке на каноэ? — поддразнил его Аттон.

— Ну ладно, — согласился Джон. — Но я говорю, что не просил звать меня. Я не хочу участвовать в этом.