Земля надежды

Он подумал об элегантном допущении короля, что мир был создан для его удовольствия, что все произведения искусства должны принадлежать ему почти по праву.

— В нашей собственной стране все, кто недостаточно красив, у кого нет власти, — это мелюзга, они вообще не заслуживают никакого внимания. Когда мы путешествуем через моря, мы встречаем много мужчин и женщин, непохожих на нас, и поэтому мы думаем, что они даже еще незначительнее. Когда мы встречаем людей, чей язык не понимаем, мы решаем, что они не умеют разговаривать. Когда их дома не похожи на наши дома, мы говорим, что они не умеют строить. Когда их музыка отличается от нашей или они танцуют не так, как мы, мы говорим, что они только и могут, что выть как собаки, что они животные, что они хуже, чем животные, потому что еще меньше полезны для нас.

— Поэтому Бертрам Хоберт использует меня как пахотную лошадь?

— А я приехал сюда и долго хорохорился, считая, что имею право приехать в эту страну, и что земля здесь пустая, и что я могу взять любой участок, и что у женщины просто нет лучшего будущего, чем любить меня, — горько сказал Джон. — И вот я бросил землю, которая уже принадлежала мне, и женщину, с которой был связан обязательствами. Потому что я англичанин. Потому что весь мир создан для моего удобства.

Дверь растворилась, и вошла Сара Хоберт в сапогах, заляпанных грязью.

— Сними мне сапоги, — отрывисто скомандовала она. — Я пришла приготовить обед.

Франсис встал на колени у ее ног. Джон отступил в самый темный угол комнаты. Оставшись в носках, Сара прошла в комнату и сбросила накидку, растянув ее на крючках, чтобы просушить.

— Снова дождь, — сказала она. — Когда уже он перестанет?

Она поставила горшок на край очага и быстро помешала в нем. На обед снова кукурузная каша. Франсис взял четыре миски, расставил их на грубой столешнице, уложенной на деревянные козлы, придвинул два стула и две колоды, служившие креслами. В комнату вошел Бертрам с кувшином свежей воды из реки и с трудом стащил свои сапоги.

Все склонили головы, пока Бертрам произнес молитву, благословляющую их трапезу. Все молча принялись за еду. Джон украдкой смотрел на Бертрама и его жену, пока они ели свою баланду.

Эта земля изменила их обоих. В Англии Сара была уважаемой богобоязненной женой мелкого фермера. Эта земля ожесточила ее. Ее лицо стало страдальческим и решительным. С Хоберта тоже сошел жирок. В Англии он был круглолицым и краснощеким, здесь он уже смотрел в глаза смерти и ужасу. Его лицо было изборождено линиями подозрительности и ненависти. Это был страна, в которой мог выжить только человек необычайной отваги и упорства. Добиться процветания было труднее, да и времени на это требовалось больше.

Закончив есть, Сара склонила голову и встала из-за стола. На отдых не было ни минуты. Никогда не оставалось ни минуты, чтобы отдохнуть.

— Вы готовы работать? — спросила она Джона.

Он ощущал, как письмо похрустывает у него в кармане.

— Готов, — ответил он.

Кукурузная каша тяжелым комом лежала у него в желудке, и хотя Джон понимал, что дело было в залежалой кукурузной муке и затхлой воде, боль, глубокая боль в центре его тела была не от несварения, а от чувства вины. Прежде всего он не должен был уезжать из Англии. Он не должен был искать любви другой женщины и любить ее. Он должен был остаться с женщиной, которую выбрал для него отец и которая вместе с ним растила его детей. Он убежал от своей жизни, как школьник, прогуливающий уроки и играющий в бродяжку. И теперь он понял, что у человека не может быть двух жизней. Он должен выбрать. Грубый саркастический совет Аттона был правильным — если две нити тянут человека в разные стороны, он должен обрезать одну из них.

Сара кивнула ему и вышла из дома, за ней последовали ее муж и Франсис. Тяжело опираясь на лопату, которую держала в одной руке, она направилась в дальний конец поля. Бертрам нес кирку для особо упрямых корней. Франсис, держась позади них обоих, толкал тяжелую деревянную тачку, груженную драгоценным, колышущимся грузом маленьких ростков табака.

Джон завершал процессию с двумя новыми мотыгами в руках. Он на секунду вспомнил резную статую своего отца на колонне винтовой лестницы в Хэтфилде. Статуя изображала человека, идущего в сад ради удовольствия, шляпа сдвинута набекрень, в руках — мотыжка, а из красиво изукрашенной вазы, зажатой у него под мышкой, изобильным потоком изливаются цветы и фрукты. Вся жизнь Джона была полна растениями, которые выращивали ради их красоты. Она была наполнена идеей сажать, мотыжить и полоть ради того, чтобы создавать отдохновение для глаз, источник радости. А теперь он работал для того, чтобы выжить.

Некое извращенное, противоречивое желание изгнало его из покойной, изобильной жизни его отца в страну, в которой вся его сила, все искусство уходили на то, чтобы просто выжить. Он бросил, оставил позади отцовское наследие, прекрасную радость работы. Он остановился и посмотрел на Хоберта, Сару и Франсиса, шедших по тропе к реке, чтобы сажать свой будущий урожай табака — маленькая процессия исполненных решимости людей, сажающих свою надежду в девственную землю.

Восемь ночей Джон оставался с Хобертами. Когда он уходил, поле перед домом было очищено от всех больших корней, а вся табачная рассада была высажена в землю и уже буйно разрослась. По его настоянию сбоку от дома они посадили огород, и там росли кукуруза, тыквы и бобы. Джон страстно хотел, чтобы между рядами посадили маракуйю, как это делают индейские женщины, чтобы в огороде у Хобертов были не только овощи, но и фрукты. Но они не брали в рот фрукты с тех пор, как повхатаны перестали торговать с ними, и даже не подумали сохранить семена.

— Я посмотрю, может, смогу принести вам семена.

На лице Сары мелькнул проблеск удовольствия.

— Украдите их, — сказала она.

Джон был искренне потрясен.

— Никогда бы не подумал, что вы не будете возражать против кражи.

— Взять у таких, как они, — это не кража, — твердо сказала она. — Разве я могу украсть кость из миски своей собаки? У них нет никаких прав на эту землю, она занята королем. Все на этой земле наше. Когда они кладут в рот мясо, они воруют его у нас. Эта земля — новая Англия, и все в ней принадлежит англичанам и англичанкам.

— Ты вернешься помочь с уборкой урожая? — спросил Хоберт.

Джон замялся.

— Если смогу, — сказал он. — Для меня непросто приходить и уходить.

— Тогда оставайтесь, — настаивала Сара. — Если они смотрят на вас с подозрением, тогда вы можете оказаться в опасности. Не возвращайтесь к ним.

— Дело не в них, — медленно сказал Джон. — Дело во мне. Для меня тяжело приходить и уходить, разрываться между этим миром и их миром.

— Тогда оставайтесь с нами, — просто сказала Сара. — На чердаке — ваша постель, когда созреет урожай, мы выплатим вашу долю. Мы пойдем и заново отстроим ваш дом, как и обещали, расчистим ваше поле. Вы снова станете нашим соседом, вместо того чтобы вести жизнь полукровки.

Джон с минуту помолчал.

— Не дави на него, — тихо сказал Хоберт жене и обратился к Джону: — Пойдем, я провожу тебя до реки.

Он снял мушкет с крючка за дверью и зажег фитиль от угольков в очаге.

— Я принесу какое-нибудь мясо, — сказал он, предупреждая протест жены, что работа в поле еще не закончена. — Я скоро вернусь.

Джон поклонился Саре, кивнул Франсису, и они пошли.

Хоберт шел рядом с Джоном, вместо того чтобы бежать следом за ним. Джону казалось странным, что человек идет рядом, что ему приходится замедлять свою походку до скорости, медленной, как у ребенка, странно слышать тот шум, который они производили, прокладывая через лес такую широкую тропу и ступая по ней так тяжело обутыми. Джон подумал, что они распугают всю дичь вокруг себя еще до того, как войдут в лес.

— Как охота? — поинтересовался Джон. — По весне олени уже вернулись в лес?

Хоберт покачал головой.

— Хуже, чем в прошлом году, — сказал он. — Все из-за дикарей. Они берут слишком много и загоняют животных все глубже и глубже в лес, надеясь, что голод заставит нас уйти.