Встречи и разлуки

— Я займусь этим завтра же, — сказал он, — и, пожалуй, это все, что я смогу сделать для вас.

Нам обоим стало очень грустно. Вечер закончился печально. В такси Тони мрачно сидел в своем углу, притихший и унылый. Когда мы уже подъезжали к моему дому, я сказала:

— Тони, я хочу поблагодарить вас за чудесную сумочку и за то, что вы так добры ко мне. Бесси говорила, что этого делать нельзя, но мне все равно, и, если вы хотите меня поцеловать, я… не возражаю.

Тони издал какой-то сдавленный звук, полустон-полувосклицание, и порывисто обнял меня. Но не стал целовать, а только прижался щекой к моей щеке и долго сидел так, не произнося ни слова. Потом глухо пробормотал: «О, Боже мой!» — и расцепил руки.

Такси остановилось, Тони поспешно вышел, как будто радуясь, что мы наконец доехали.

— Прощайте, Линда! — сказал он.

Я не успела еще вставить ключ в замок, как он снова сел в машину и уехал.

Не знаю почему, но мне стало невыразимо грустно, и даже моя прелестная новая сумочка не радовала меня и не могла мне скрасить впечатление от этого вечера.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Мне не верится, что я работаю здесь всего неделю, и в то же самое время я начинаю чувствовать, как будто прошло уже много месяцев и даже лет с того дня, как я ушла из монастыря, с маминой свадьбы, с тех пор, как я бродила по улицам, не надеясь когда-либо найти себе хоть какую-нибудь работу.

Я чувствую себя сказочно богатой. Я зарабатываю четыре фунта в неделю и еще гинею в экстренных случаях, когда бывают специальные съемки или еще что-нибудь. Но зато и экстренных расходов у меня тоже много. Чего стоит только одна прическа, например.

С Тони мы больше не виделись. После того вечера в ресторане я получила от него очень короткое письмо. В нем говорилось только, чтобы я зашла к мистеру Канталупу на Бонд-стрит. И все. Больше ни слова.

Бесси поразилась, когда услышала эту фамилию. Очевидно, мистер Канталуп в настоящее время самый известный модельер не только в Лондоне, но и в Париже.

Его ателье оказалось таким шикарным, что мне пришлось собираться с духом, прежде чем в него войти. Дверь мне открыл величественного вида дворецкий, который при этом так на меня посмотрел, что я почувствовала, что все на мне надето не то и сама я не такая как надо. Теперь-то я знаю, что так оно и было.

Я сказала ему, что мне назначено, и он провел меня по коридору, покрытому необыкновенно толстым ковром, в комнату, находившуюся в самом конце. Там за письменным столом сидела за пишущей машинкой девушка в элегантном сером платье, которая сказала мне:

— Присядьте, пожалуйста, мистер Канталуп примет вас через несколько минут.

Я села, чувствуя себя так, будто пришла наниматься судомойкой, потому что сознавала, что у меня нет никакой надежды устроиться в такое великолепное заведение кем-нибудь другим.

Непрерывно звонил телефон, и очень изящная, изысканная секретарша отвечала в самой приятной светской манере, а затем передавала кому-то по внутреннему телефону: «Герцогиня Рексборо желает перенести свое посещение со вторника в три часа на четверг в четыре». А иногда она говорила тоже очень любезно, но твердо: «Я очень сожалею, но мистер Канталуп завтра не принимает, сегодня вечером он улетает в Париж».

Она казалась такой неприступной и строгой, что я испытала большое облегчение, когда, набрав номер, она взглянула на меня, решила, видимо, что со мной можно не церемониться, и сказала совершенно другим голосом: «Ну ладно, Энни, скажи маме, я вернусь сразу после работы, я вообще-то в кино собиралась, но ты скажи, что буду самое позднее в семь».

А минутой позже она уже снова напустила на себя важность: «О да, мистер Канталуп будет очень рад видеть леди Энглдин… Да, да, он специально оставил для нее время».

Наконец раздался звонок, она встала и сказала: «Сюда, пожалуйста», и провела меня в другую комнату.

Я увидела очень худощавого мужчину, совсем молодого, с длинными тонкими пальцами, как у художника или музыканта. В одной руке он держал альбом с рисунками моделей, в другой — сигарету в мундштуке из оникса.

Еще там присутствовали две девушки, одна в очаровательном серебристом платье, а вторая — в сером, как и секретарша.

Когда я вошла, мистер Канталуп обращался к девушке в серебристом платье:

— Это просто ужасно. Пойдите немедленно в мастерскую и скажите, чтобы его распороли.

Когда девушка скрылась за голубыми портьерами, разделявшими комнату напополам, вторая, взглянув на меня, сказала:

— Это манекенщица, о которой вам писал мистер Хейвуд, а вы знаете, нам сейчас как раз не хватает блондинок.

— Да, да! — Мистер Канталуп повернулся ко мне: — Снимите шляпу и жакет.

Я повиновалась. Он долго смотрел на меня, потом встал, обошел вокруг, разглядывая мои ноги, лодыжки, руки. Он изучал меня так внимательно, что я подумала: вот сейчас он откроет мне рот, чтобы осмотреть зубы, как это делают, когда покупают лошадей.

Наконец он заговорил:

— Кто вас причесывает? Это чудовищно, вам нужно немедленно заняться прической. Идите к Франсуа, скажете, я прислал. Он должен поискать для вас индивидуальный стиль. Как вас звать?

— Линда Снелл, — отвечала я.

— Не годится! — воскликнул он. — Фамилию надо постараться забыть. «Линда» звучит неплохо, могло быть и хуже… Займитесь ею, — сказал он девушке в сером.

Я взяла шляпу и жакет и направилась за ней.

Когда мы вышли, я спросила:

— Значит, меня приняли?

— Ну конечно.

Когда она сказала, что я буду получать четыре фунта в неделю, мне чуть дурно не сделалось от радости. Я и понятия не имела, что манекенщицам так много платят.

Мы направились к Франсуа. Он столько времени причитал по поводу моих волос, что я почувствовала себя преступницей, и все потому, что сделала завивку. Он уложил мне волосы абсолютно гладко, только над ушами оставил локоны и еще ряд завитков на затылке, ближе к шее, а на лбу низко срезал и расчесал на пробор. У меня появилось странное чувство, когда он закончил, однако должна сказать, что новая прическа очень мне шла и совершенно изменила мою внешность.

Но хотя мистер Канталуп и напугал меня, это было не так страшно, как встреча с девушками на следующее утро.

Когда я вошла, все они сидели либо в чудесных кружевных комбинациях, либо в шелковых халатах, которые надевали между сеансами.

Они лениво болтали между собой, вставляя совершенно незнакомые мне словечки, и у меня возникло такое чувство, как в мой первый день в монастыре много лет назад, как будто я здесь посторонняя, совершенно чужая и мне никогда не стать своей.

Но уже неделю спустя я поняла, что у них такая манера, потому что они очень устают, а многие к тому же морят себя голодом, боясь пополнеть. Мистер Канталуп без сожаления уволит любую, кто увеличит бедра или талию хоть на дюйм.

Они все изводились от зависти, что я могу есть сколько угодно и не полнеть. Чаще всего разговоры между манекенщицами велись о диетах, позволяющих сбросить фунт-другой.

Клеона из них самая красивая. Она брюнетка, и волосы у нее короткие и вьющиеся, как у греческой статуи. При всем при том она еще и графиня, итальянская. Она не виделась с мужем уже пять лет, и, хотя и называет себя графиней ди Риволи, что-то сомнительно, была ли она действительно замужем.

Я узнала ее коротенькую историю. Граф ди Риволи приезжал в Англию покупать аэростаты для итальянского правительства и задержался на три месяца дольше, чем следовало, потому что познакомился с Клеоной, влюбился и женился на ней.

Потом он уехал в Италию, и с тех пор от него не было вестей. Ее это, очевидно, мало волнует. Она пользуется огромным успехом и постоянно завтракает в «Ритце».

Каждый вечер она выезжает на какие-нибудь приемы и встречается там со всей этой публикой, чьи фотографии еженедельно появляются в модных журналах, в «Тэтлере» и «Скетче».

Бывает очень любопытно видеть наших клиенток в ателье, после того как прочитаешь об их развлечениях на балах и скачках.