Встречи и разлуки

Барбара Картленд

Встречи и разлуки

ГЛАВА ПЕРВАЯ

«Ну и дела, Линда!» — это были первые мамины слова, когда она встретила меня на вокзале.

И она права. Ей-то, положим, нечего беспокоиться, у нее все идет прекрасно, а вот мне придется самой позаботиться о себе.

Правда, нельзя сказать, что мама совсем уж за меня не переживает, по крайней мере, мне кажется, что мое будущее немножко все-таки ее тревожит. Но она слишком озабочена своей свадьбой и тем, чтобы перспектива иметь у себя на шее взрослую падчерицу не отпугнула Билла Блумфильда, ее будущего супруга. Да и можно ли ожидать, чтобы ее слишком волновала судьба дочери, которую за последние шесть лет она видела только два или три раза…

Мама сильно изменилась с тех давних пор, как я ребенком, дрожа от холода, из-за кулис наблюдала за представлением и думала, какая она у меня красавица.

Меня манил и завораживал этот волшебный закулисный мир, думаю, как и каждого ребенка. Тревога и радостное возбуждение в день премьеры и всеобщее веселье по субботам, когда большинство артистов позволяли себе пропустить рюмочку-другую.

Режиссер, правда, постоянно пребывал в таком состоянии; где бы мы ни оказывались, я не помню ни одной субботы, когда бы он не был, по выражению Альфреда, «сильно под хмельком».

Альфреду и самому иногда случалось перебрать. Однажды вечером он забыл проверить, насколько прочно рабочие укрепили трапецию, она сорвалась, и Альфред повредил себе колено.

Нам пришлось отменить все представления на месяц вперед, не мог же он с забинтованным коленом подниматься под купол цирка и, повиснув на перекладине, исполнять свой номер, партнершей в котором была моя мать.

Альфред был, в общем-то, неплохой человек, хотя, случалось, и поколачивал маму, когда ревновал ее. Как я ненавидела эти скандалы! Память о них не оставляла меня и в монастырском пансионе. И тогда я просыпалась по ночам, дрожа от страха.

И все же Альфред мне нравился. Он завораживал меня своими нафабренными усами, когда, поигрывая мускулами и расправив плечи, с видом победителя расхаживал перед публикой в красном атласном трико, расшитом золотыми звездами, сердце мое замирало от восторга.

Он был по-своему добр и часто, будучи в хорошем настроении, давал мне пенни на сладости. За все годы, что я его знала, он ни разу не ударил меня, чего не скажешь о маме.

Я думаю иногда, что бы со мной сталось, если бы я продолжала жить с ними. Тоже бы, вероятно, стала акробаткой в конце концов, хотя мама была категорически против.

Альфред учил меня разным упражнениям, чтобы развить гибкость, но всякий раз, когда мама заставала нас за этим занятием, разражался скандал.

«Это нельзя, у Линды здесь нет будущего, — повторяла она. — Ее отец был джентльмен, и я не позволю ей повторить мою судьбу и всю жизнь мыкаться на подмостках».

Альфред принимал воинственную позу и начинал крутить усы.

«Скажите, пожалуйста, аристократка какая нашлась! Мать у нее и так перебьется, а ее светлости это, видите ли, не годится! Жаль только, что ее благородный папаша ничего ей в завещании не отказал — фамилию бы свою хоть оставил, что ли!»

Его слова выводили маму из себя, и она начинала кричать на него. А кончалось всегда одинаково:

— Законный или незаконный, а это мой ребенок, прошу не забывать! Не лезь не в свое дело и пальцем ее тронуть не смей!

Став постарше, я часто спрашивала маму о моем «благородном» отце, но она отмалчивалась.

Все это случилось, когда она была еще очень молоденькой и выступала в кордебалете в одном из больших лондонских театров. Но после того, как я своим появлением, так сказать, испортила ей карьеру, она уже не могла рассчитывать на контракт с солидными импресарио и была рада, когда ей удалось получить место в гастролирующей акробатической труппе.

Тогда она и познакомилась с Альфредом и его «Алыми ласточками». Он влюбился в маму, она поступила в труппу и тоже стала одной из его «ласточек».

Обладая, как и ее собственная мать, довольно редкой гибкостью и подвижностью суставов, она быстро и без особого труда освоила все необходимые трюки и стала вполне успешно выступать, хотя Альфред и говорил мне, что звезды из нее не получится, поскольку она начала слишком поздно.

В то время дела у Альфреда шли неплохо, они выступали на первоклассных эстрадах, но мои воспоминания начинаются с того периода, когда пик их популярности уже миновал и они довольствовались третьеразрядными залами.

Я всегда подозревала, что это все из-за мамы: она ужасно ревновала Альфреда и постепенно выжила из труппы всех молоденьких смазливых девушек.

Мама настаивала на своем непременном участии во всех номерах с ним, а поскольку ее исполнение не отличалось особым мастерством, программа неизбежно проигрывала из-за этого.

Я смутно припоминаю, как хорошенькая темнокудрая маленькая «ласточка» упаковывала свои вещи, переругиваясь на прощание с мамой.

Разговор шел во все более громких тонах. Альфред не принимал в нем участия. Он никогда не вмешивался, если только дело не доходило до потасовки. Вот и в тот раз он стоял в стороне, покручивая усы и, по всей видимости, посмеиваясь в душе над происходящим.

Подобных сцен было уже много, и он привык к ним. Молоденькая артистка метнула в маму последнюю стрелу:

— Еще ласточкой себя называет! Больше на летучего носорога похожа, — презрительно фыркнула она. — С такими-то бедрами!

Выпалив это, девушка выскочила за двери, а мама еще что-то кричала ей вслед по поводу ее внешности и происхождения…

Но мне в то время хорошо жилось. Вокруг постоянно были новые люди, которые возились со мной, угощали сладостями и даже иногда давали мне пенни за то, что я бегала по разным их поручениям.

Вообще-то я вела довольно странную жизнь для ребенка. Когда не было репетиций, мама и Альфред спали до полудня, и хотя я просыпалась рано, не смела вставать и вынуждена была лежать тихо как мышка, чтобы их не разбудить.

Я боялась шевельнуться, так как огромная плетеная корзина для костюмов, где мне приходилось спать, ужасно скрипела при малейшем движении.

Я лежала и сочиняла всякие истории, пока кто-нибудь из них не потягивался с ворчанием и стонами и громко зевал. Тогда я знала, что новый день начался.

Большую часть дня мама и Альфред слонялись по комнате, посылая прислугу за бифштексом и парой бутылок портера, когда мы были при деньгах.

Я делила с ними бифштекс, но портер терпеть не могла и не хотела пить, несмотря на все уговоры Альфреда.

«Давай, Линда, — говорил он, — выпей, и у тебя расцветут на щеках розы — а то ты выглядишь заморышем. Плохая реклама для «Алых ласточек»!»

Милый добрый Альфред! Где-то он теперь? Год назад мама писала, что он уехал в Америку, но правда ли это или она просто хотела себя выгородить, я не знаю.

Когда произошел разрыв, меня с ними не было (я уже жила в монастыре). Все началось из-за того, что мама сломала ногу. Бедняжка утрачивала постепенно свою природную гибкость и не могла уже исполнять некоторые номера, например, долго висеть вниз головой на трапеции. Ей делалось дурно, и однажды она упала.

Разумеется, Альфреду пришлось найти другую исполнительницу на ее место; несмотря на все мамины протесты, он выбрал актрису помоложе.

Мама сразу же заподозрила неладное и оказалась права, потому что не прошло и месяца, как Альфред уже плясал под дудку этой новенькой, и мама осталась ни при чем.

Начались гастроли. Возить ее с собой со сломанной ногой было им не по средствам. О том, чтобы прервать выступления, не могло быть и речи. Поэтому маму просто оставили одну.

Когда ей стало получше, она навестила меня в монастыре — один из тех редких случаев за все время, которое я там провела.

Странно было видеть маму, всегда такую энергичную, неуклюже передвигающейся на костылях. Нога заживала, но по-прежнему оставалась неподвижной, и без костылей она обходиться не могла.