Свет молодого месяца

— Мама Ларней, я тебе двадцать раз говорила, у северян не бывает личных слуг. Папа не хотел, чтобы над Хорейсом смеялись. Джиму не позволили взять слугу, так почему Хорейсу надо было взять с собой Джули?

Ларней еще раз стукнула по тесту, шлепнула его в большой глиняный горшок, чтобы оно поднималось, выпрямилась в полный рост — почти шесть футов — и заявила:

— Значит на Севере там одна белая шваль, но вы не белая шваль, и я прошу, чтобы вы ответили на мой вопрос, как леди. Масса Хорейс — мой мальчик, как и черный Джули, и я имею право знать.

Мэри дотронулась до плеча Ларней.

— Конечно, ты имеешь право знать, и я клянусь тебе, что ничего от тебя не скрываю. Слушай, мама Ларней, ты всегда была так дружна с Хорейсом, ты же знаешь отлично, что как только он встанет, он спустится к тебе на кухню поговорить.

Ларней посмотрела на потолок.

— Будет говорить со мной первым делом, я завтрак сама ему снесу.

От удивления и внутреннего сопротивления Мэри не смогла сразу ничего сказать, и в этот момент поняла, что проиграла.

— Ты права, мама Ларней. Тебе надо первой с ним увидеться. Я думаю, ты ему нужна больше, чем кто-либо на свете.

В девять часов Ларней поднималась по лестнице с большим подносом в руках. На него она положила большой ломоть ветчины с острым томатным соусом, горячую булку и миску овсянки с маслом, поставила кружку очень горячего кофе и компот из ее собственных грушевых консервов. На минуту она остановилась в коридоре, поставила поднос на сундук и расправила свое длинное, свободное платье и накрахмаленный передник, поправила яркую головную косынку. Потом глубоко вздохнула, постучала в дверь и отступила, улыбаясь, держа поднос наготове, надеясь удивить его.

В комнате было тихо. Она еще раз постучала, держа поднос на одной руке.

— Кто там? — Голос за закрытой дверью звучал резко. — Кто это, скажите, пожалуйста.

— Это мама Ларней, масса Хорейс, мама Ларней. Открой дверь, мальчик, и посмотри, что я принесла.

После небольшой паузы, показавшейся Ларней очень длинной, дверь приоткрылась на несколько дюймов, и оттуда чуть выглянул высокий, худощавый молодой человек.

— Масса Хорейс! — Она вложила всю душу в звук его имени. — Открой дверь, голубчик. Мама Ларней принесла твой любимый завтрак.

Он впустил ее, но отступил на четыре или пять футов, и Ларней почувствовала, что у нее из рук уходит сила, тяжелый поднос задрожал.

— Здравствуй, мама Ларней, — вежливо сказал Хорейс. Он, видимо, уже давно встал. Ставни были открыты, в комнате было светло от яркого солнца. Он уже вымылся, его волосы — он был шатеном — были аккуратно причесаны, по-другому, чем раньше: завиток спереди оказался зачесанным назад. Она долго смотрела на него.

— Это все, что ты мне скажешь, мальчик?

— Нет, нет, конечно, дай мне этот поднос. Он должно быть тяжелый.

— Убери руки! Ларней принесла еду и будет подавать, как всегда.

— О нет, в этом нет необходимости. Большое спасибо. Я могу с этим сам справиться.

Ошеломленная, Ларней отдала ему поднос. У нее начинала кружиться голова. Она смотрела, не веря глазам, как он легко поставил поднос около кровати, как будто всю жизнь заботился о себе сам.

— Я очень рад видеть тебя, мама Ларней. Мы так долго не виделись. И это такое внимание с твоей стороны.

Она шагнула к нему.

— Почему бы мне не принести тебе завтрак, масса Хорейс? Ларней не изменилась. — Она всматривалась в его глаза, не обращая внимания на то, что это ему неприятно. У него были те же бледно-голубые глаза, но выражение их казалось незнакомым.

— Ну что ж, пожалуй, мне лучше съесть завтрак, пока он горячий, — сказал Хорейс принужденным тоном.

Ларней отступила назад, высоко подняв голову, голос ее был чуть громче шепота.

— Ты хочешь, чтобы я ушла, мальчик? Так отпускаешь? Маму Ларней?

— Ну, да, так. У тебя, наверное, много работы. Но это очень заботливо с твоей стороны, и спасибо, мне больше ничего не нужно.

Ларней медленно отступала к двери, все еще глядя на него, сердце у нее тяжело колотилось, голос дрожал.

— Да, сэр. — Она выпрямила плечи. — Да, сэр. Если это все, что вам надо, масса Хорейс, я пойду к себе в кухню. — Она приостановилась и сделала еще одну попытку, протянув руку к подносу с почти застенчивой улыбкой: — Я сделала овсянку, и там компот из моих собственных заготовок.

Он посмотрел на поднос.

— Спасибо, мама Ларней. Большое спасибо. Больше мне ничего не понадобится.

Его слова были как плотная дверь, закрывшаяся за всеми годами, которые они когда-то провели вместе. Годы, когда они были так близки, как только может белый мальчик, потерявший мать, быть близок негритянке, принявшей его в свое большое сердце и любившей его постоянно, всегда, так, как будто он был ее плотью и кровью. Ларней дошла до двери и ей ничего не оставалось, как только выйти, закрыть ее за собой и начать долгий путь в кухню.

Тяжело шагая, она спускалась по лестнице, с глазами, полными слез, на мгновение заметив, что Мэри быстро скрылась в своей комнате. На середине лестницы Ларней сказала себе вслух:

— Мисс Мэри поняла, как он обошелся со мной. Спасибо Иисусу, что знает. И спасибо тебе, что она знает, не надо подходить ко мне, пока не справлюсь с этим.

На последней ступеньке ее рука соскользнула с перил, и она согнулась от рыданий, качаясь из стороны в сторону.

ГЛАВА IV

Хорейс казался очень стройным в свободной серой хлопчатобумажной рубашке и хорошо пригнанных серых нанковых брюках, с крагами того же цвета. Он сбежал по лестнице, пробежал по передней веранде и быстро обошел группу столетников у северного угла дома. Пройдя мимо садового забора, где буйно цвели посаженные Мэри многоцветные розы, он направился к конюшням под прикрытием тутовых деревьев. В десять утра Джули, вероятно, чистит лошадей. Может быть, если повезет, ему удастся не встретиться ни с кем, кроме него, хотя бы до времени семейного обеда. Он проснулся в пять часов, когда зазвонил колокол на плантации, после всего лишь двух часов сна, и с этого момента его преследовала одна и та же навязчивая мысль — ему надо уйти куда-нибудь одному. Скрыться от такой общительной и любящей семьи, как Гульды, будет нелегко. Он подождал до тех пор, пока был достаточно уверен, что Мэри занята счетами, отец уехал в поле, а тетя Каролина вместе с мамой Ларней присматривает в кухне за стряпней. Кроме них его некому остановить.

Он вырос вместе с Джули, коренастым сынишкой мамы Ларней, играл с ним до двенадцати лет. Потом Джули стал его личным слугой. Когда он уезжал в пансион четырнадцати лет, расставание с Джули было, пожалуй, самым трудным, за исключением прощания с мамой Ларней. Он слегка нахмурился, быстро идя по сырой песчаной дорожке, где, как он был уверен, его скрывала полоса белых цветущих олеандров. Неловко это получилось, что мама Ларней принесла ему завтрак. Здесь люди все те же. И они совершенно не принимают во внимание, что те, кто уезжает, изменяются. Надо придумать какой-то другой способ возвращения домой. Способ, который бы не требовал, чтобы приспосабливался только тот, кто возвращается. Надо, чтобы обе стороны шли навстречу друг другу. Накануне, от того, что отец был таким добрым, не раздражался, он почувствовал себя неловко, ощутил себя незрелым, нерешительным. А спокойное предложение найти работу вызвало чувство давления на него. Поворачивая на дорогу к конюшням, он размышлял о том, что ему необходимо побыть одному, чтобы обдумать свое положение, чтобы разобраться во всем с полной ясностью. Джули, вероятно, тоже не изменился, но ему всегда нравилось, как его старый друг держал себя с ним. Ему всегда было хорошо, когда он был с Джули.