Свет молодого месяца

Хорейс бросил письмо.

— Папа, это их мнение, и здесь только половина правды.

— Сын, я прошу тебя читать, не комментируя.

Лицо юноши вспыхнуло и рука задрожала, когда он продолжил.

— «Мнимая причина желаемого изменения заключалась не в продолжительности занятия, а в полной бесполезности (как утверждалось) обычного метода опроса на этих и других занятиях...».

Хорейс ударил по бумаге тыльной стороной ладони.

— Это подтверждает мои соображения. Они пишут только о половине того, что было на самом деле. Да, занятия были слишком длинными. Они слишком поздно внесли в расписание весь раздел изучения конических сечений в этом году... Позже, чем когда-либо в истории Йельского университета! Большинство из нас плохо чувствовали себя из-за перегрузки, недостатка сна, — ведь, в пять утра мы обязаны являться на молитву, папа, каждое утро, все лето, мы задыхались во время жарких дней, и...

— Читай письмо до конца, — перебил его отец.

— Все, отец? Здесь три страницы нелепостей!

— Перестань разговаривать со мной таким образом. Вторая страница содержит только копию вашего студенческого заявления. Тебе же надо знать, какое у меня впечатление от всего этого.

Хорейс глубоко вздохнул и быстро прочитал:

— «Преподавательский персонал считая себя более компетентным судьей методов опроса, решил не отступать от давно установленных принципов в этом вопросе. Однако, он заверил авторов заявления, что в длинных и трудных случаях анализа их просьба будет удовлетворена соответственно обычаю, что у нас не было намерения проводить слишком длинные и трудные занятия, и что если какой-нибудь студент не сможет, по уважительной причине, усвоить материал всего занятия, будет достаточно того, что он действительно усвоил...».

— Я считаю, что это справедливо, Хорейс.

— Да, не правда ли? — насмешливо сказал Хорейс. — Но, папа, им нельзя было верить.

— Преподавательский персонал Йельского университета достойные люди. Все они пасторы.

— О, я не имею в виду их моральные качества, папа, — он вздохнул. — Послушай вот это место еще раз — они здесь выдают себя... Если студент не сможет по какой-либо уважительной причине усвоить материал всего занятия... Понимаешь? Они, всемогущий персонал, стали бы решать, что такое «уважительная» причина. Но, ведь мы, а не они, видели, как некоторые из наших товарищей доходили почти до истерического состояния вечером, просто от полного изнеможения и от отчаяния из-за невозможности выучить такое количество материала! Это мы знаем, как обстоит дело, а не они! И наша перегрузка в этом году была не такая как в другие годы. Они уже втиснули сферическую тригонометрию и еще требовали, чтобы мы выучили конические сечения до конца семестра.

— Объясни мне, почему вы назвали обычный метод опроса в университете бесполезным, сын. Ты что же, считаешь, что компания мальчиков, которым еще и двадцати лет нет, способна здраво судить об этом?

— Папа, ты послушаешь меня минутку? Послушаешь, отец?

Джеймс Гульд кивнул.

— Я понимаю, какое впечатление это производит. Они изложили дело так, что мы оказываемся совершенно неправы. Но мы не были неправы, и будущее покажет, что это так! Время изменит этот бессмысленный метод опроса. Ведь даже самый тупой студент может заучить наизусть, если у него хватит времени, — как ребенок заучивает наизусть стих из Библии. Это не значит научиться чему-то, это значит повторить. Мы хотели изучить конические сечения, а не зазубрить то, что сказано в учебнике. Если бы у нас было время до конца семестра сделать то и другое — удовлетворить наше желание понять суть анализа и удовлетворить старомодное увлечение преподавателей зубрежкой наизусть, мы бы так и сделали. Но времени у нас не было. Мы были в изнеможении, и мы просили помочь нам. Они требовали от нас невозможного, а потом у них не хватило честности признать это — и уступить нам. Они превратились в каменные стены. Так бывает, видишь ли, когда происходит стычка между более слабыми молодыми и более сильными старшими. Мы с самого начала были обречены на неудачу, но мы так любили Йель, мы не могли себе представить, что преподаватели не захотят оказать нам помощи, в которой мы нуждались.

— Помощь? Вы действительно хотели получить помощь или вы восстали против власти?

— Мы хотели, чтобы нам помогли, папа! Нас ужасала мысль о том, что мы можем провалиться. Мы составили законный протест по всем правилам и подписали — все сорок три человека, у которых хватило храбрости возражать против несправедливого положения, в которое нас поставили — Хорейс вздохнул и сел, опустив голову на руки. — Но мы были так наивны, сущие младенцы, мы ожидали, что нас поймут, мы совершенно не ожидали, мы не думали, что нас обманут.

— Ты считаешь, что вас обманули? — спросил отец.

Хорейс вскочил.

— Отец, ты не поверишь, что они сделали. Из ящика, в котором были все сорок три имени тех, кто подписал заявление, наугад вынули девять. Это был обычный способ отбирать студентов для опроса, так что мы все еще ничего не подозревали, — конечно, мы не знали, что там, в этом ящике, были только наши сорок три имени! Затем, эти девять — отобранные случайно, не забудь, — были вызваны, чтобы ответить по коническим сечениям обычным порядком — книги должны были быть закрыты. Иначе говоря, им предложили предать всех нас, — отвечать, как будто они не подписывали заявление. Все девять отказались отвечать, и сказали, что они полностью поддерживают наш протест, и повторили, что считают требования преподавателей несправедливыми. — Хорейс снова сел, смотря в глаза отцу. — Этих девятерых исключили!

— Исключили?

— Позорно выгнали! Я только случайно не оказался среди них. Но подожди, это еще не все. Нам, всем остальным, было сказано, что если мы согласимся выполнить требования преподавателей, — отступим полностью, — мы можем продолжать наши занятия в Йеле, как будто ничего не случилось.

— А как эти девять, имена которых были вытянуты случайно?

— Я сказал тебе, папа, их исключили! Их вышвырнули за то, что у них не было достаточно твердости, чтобы держаться вместе со всеми остальными. Мы все старались убедить преподавателей, что нам нужна помощь, — именно помощь, — и мы все время натыкались на эти каменные стены. Даже эти несчастные девять старались объяснить им, — до того самого дня, когда и им пришлось уйти с позором. И университет позаботился о том, чтобы эти девять человек не смогли поступить больше никуда в Америке. Это верно? По самому элементарному закону справедливости, папа, ты мог бы спокойно стоять и смотреть, как загублены жизни девяти твоих друзей, а ты ничуть бы не пострадал? Ты мог бы держать голову прямо, зная, что ты допустил, чтобы девять твоих товарищей, виноватых не более чем ты, несли целиком наказание за тебя? Мы даже согласились отказаться от наших требований, — уж плохо это было или хорошо — если бы только они восстановили наших товарищей. Они отказали. Даже ректор Дей.

Джеймс Гульд сидел, покачивая головой; Хорейс понимал, что в его душе происходила, видимо, борьба. Удалось ли ему затронуть логическое мышление отца, его принципы справедливости, верности друзьям?