Свод (СИ)

Эшенбурк был обескуражен:

— Вы же ничего не знаете об этой жизни и строите своё мнение только на основе пышного панского быта. А как же жизнь простых крестьян, их тяжкий труд?

— О, мистер Николос! Хочу заметить, что если бы и вы долгое время спали и кушали как пан, вряд ли бы потом стали так печься о черни. Вот и мне нет никакого дела до их жизни, а им, слава богу, до моей. Что же касается тяжкого труда, так это происходит на всей земле, а не только здесь. Если говорить уж совсем откровенно, не всегда и они, эти трудяги, так уж сильно надрываются, а коли и делают это, то всё для своего же блага. Мир жесток, мой друг, не будешь работать, не будешь есть. Вот посмотрите…, — Свод красноречиво указал рукой куда-то вдаль, где в пустынном поле двигалось едва различимое пятнышко.

Учитель подслеповато сощурился и стал всматриваться вдаль.

— Видите? — Спросил англичанин, — во-о-он там едет повозка, а в ней, судя по всему, откинувшись и потягиваясь на мягком сене, страшно «перетруждается» какой-то крестьянин. Кто знает, — ядовито заметил Свод, — возможно, он даже храпит во сне от переутомления.

…Глупо за них ратовать, Николос. Все на свете не могут быть господами, так уж устроен мир. А, подводя черту под нашим спором, скажу так: далеко не каждый моряк может стать капитаном, и ни один бунт на корабле ещё не приводил ни к чему хорошему.

Эшенбурк был обескуражен и молчал, продолжая всматриваться вдаль на двигающуюся в их сторону точку повозки. Ему трудно было что-то возразить. Как ни крути, а вступать в споры с таким подкованным собеседником, как мистер Свод приходилось не часто. Но вот прошли тягостные минуты молчания, и вдруг сама судьба помогла совсем поникшему Никаляусу. Приняв с благодарностью её неожиданный подарок, учитель премило улыбнулся и язвительно заметил:

— И всё же вы не правы, Свод. На самом деле крестьянам некогда спать в повозке. Посмотрите повнимательнее, это ведь панский шарабан[139].

Ричи был изумлён. Второй раз в жизни он встречал человека, который так хорошо мог видеть на большом расстоянии. Самое интересное, по наблюдению самого же «Ласт Пранка» и Денни «Крот», и этот мистер Эшенбурк выглядели, как люди со слабыми глазами. Старина Денни, кончившийся от лихорадки возле Крита что-то около трёх лет назад, мог, не заметив у ног пушку, споткнуться о неё, но зато легко считал на расстоянии мили, а, бывало, и дальше вооружение и людей на корабле неприятеля.

Свод, чьи глаза тоже были неплохо натренированы на морских просторах, только теперь стал различать очертания повозки и пёструю одежду возничего. Но, едва он собрался что-либо сказать, учитель продолжил:

— А ведь это женщина.

На лице пирата снова отразилось неподдельное удивление.

— Да, — всмотревшись вдаль, подтвердил Эшенбурк, — женщина. И едёт она в сторону Мельника. Дорога тут одна…

Свод шумно потянул носом холодный воздух осеннего поля:

— Это, — не без раздражения ответил он, — даже я заметил, мистер учитель. Ну, что же, должен сказать, что ваш зоркий глаз произвёл на меня впечатление, давайте теперь посмотрим, как вы держитесь в седле…

Скалясь в лицо внезапно проснувшейся удали, Свод пнул коня в бока, от чего тот поднялся на дыбы.

— Ха! — Коротко вскрикнул Ричи и бедное животное, выпучив глаза, сделало несколько прыжков и словно ветер понеслось вперёд.

Разумеется, Эшенбурку вряд ли удалось бы повторить нечто подобное. Умением так лихо гарцевать, пан учитель похвастать не мог. Именно поэтому он здорово отстал от ускакавшего вперёд англичанина.

Нагнав его, Никаляус не без удивления узнал даму, управлявшую шарабаном. Это была панна Ядвига Патковская.

Учитель, следуя примеру англичанина, спешился и поприветствовал женщину. Ответив поклоном на приветствие, вельможная пани Ядвига так густо покраснела, что тонкая кожа на её скулах стала отливать оттенком свекольного сока. Эшенбурк заметил это, но, вдруг испытав на себе ответный, пристальный взгляд женщины, стал чувствовать себя как-то неловко.

— …Николас, Николас! — услышал он, наконец, голос Свода, который уже несколько раз пытался о чём-то его спросить. — Чёрт побери, вы слышите меня?

— Да, — будто выныривая из полудрёмы от происходящей с дамой метаморфозы, ответил учитель.

— Спросите у госпожи Патковской, что случилось?

Эшенбурк только сейчас обратил внимание на то, что панна Ядвига путешествовала в полном одиночестве. Это, несомненно, говорило о том, что в Патковицах на самом деле что-то неладно. Это и понятно. Зыбкое здоровье пана Альберта никак не давало ему шанса на долгую жизнь, однако если он уже…, впрочем, что тут гадать? Учитель разом стряхнул с себя задумчивость и деловито откашлялся:

— Пан Свод спрашивает, — участливо и мягко произнёс он, — что случилось?

Панна Ядвига повторно, как показалось Никаляусу, ещё гуще прежнего залилась свекольной краской. Свод и Эшенбурк, наблюдая за этим, недоумённо переглянулись.

Становилось понятным, что при Никаляусе о причине своего визита панна Ядвига говорить не желала, но, с другой стороны, какой смысл ей что-либо говорить и без него? Ведь все её слова, для заезжего пана просто-напросто набор звуков. Как ни крути, а по-английски она вряд ли сможет обрисовать ему должным образом интересующее её дело. Вот

и выходило, что трое людей, стоя посреди поля достаточно долго только то и делали, что обменивались вопросительными взглядами.

В конце концов, панна Ядвига, взяв на себя инициативу, с тяжёлым сердцем и поистине королевским достоинством, отпущенным природой этой красивой женщине, обратилась к Эшенбурку:

— Пан учитель, в доме пана Криштофа у меня не было времени узнать ваше имя…?

— Меня зовут Никаляус, Никаляус Эшенбурк.

Грустная улыбка скользнула по красивому лицу панны:

— Пан Эшенбурк, — меланхолично и чётко произнесла госпожа Патковская непривычное и корявое сочетание букв непростой учительской фамилии, — я прошу вас, как только может просить несчастная женщина достойного и доброго человека, сохраните, пожалуйста, в тайне то, что вы сейчас услышите.

Панна тяжело вздохнула и украдкой посмотрела на ничего не понимающего иностранца.

— В данный момент, — продолжила она, — я сильно рискую репутацией, честью, но, к моему сожалению, ничего не могу с собой поделать. …Вы можете поклясться в том, что сохраните в тайне моё признание?

Никаляус переложил узду в левую руку и, под недоумевающим взглядом Свода, протянул вперёд свою узкую ладонь правой руки:

— Клянусь, — сказал он, с досадой отмечая про себя, что снова притянул к себе какие-то тайны.

Госпожа Патковская, словно и не ожидая от учителя иного ответа, медленно опустила взгляд, после чего поднялась и с помощью того же Эшенбурка, сошла на землю.

Несмотря на клятву Никаляуса, женщина, как видно, все ещё продолжала колебаться в своём решении. Она медленно замотала узду на крюк шарабана и, не зная, куда подевать мелко дрожащие руки, взяла тонкий резной стек[140], и сильно сжала его…

Слова, кипящие в её душе, долгое время доселе были надёжно сдавлены ремнями воли. Безумные, безудержные они так рвались наружу, что расшатанные гвозди страха вдруг стали выпрыгивать из надёжного ранее пола достоинства. Панна Ядвига всё никак не могла поднять взгляд, но и говорить, глядя вниз, словно чернь для неё тоже было унизительно. Наконец, победившая страх женщина нашла в себе силы. Теперь её слабо смущал тот факт, что нужные слова пришли к ней не от мысленной молитвы, как это полагалось бы добропорядочной католичке, а родились прямо из сердца. Да, …именно из сгорающего от греха сердца. Стоило только ей заглянуть в это пылающее огненной геенной бесстыдство, как огромная волна мощи прилила к её круто вздымающейся от волнения груди. Панна так красноречиво подняла глаза, будто и вправду, привлечённые желанной добычей, за её спиной выстроились в ряд все демоны ада.

— Я …, — глухим голосом произнесла она, — здесь из-за пана Свода. Ещё в доме Войны…