Свод (СИ)

На открывшемся перед ним пространстве, возле коряжистой, покосившейся ивы, высилась напряжённая фигура Свода. У его ног, сложив руки в бессильной мольбе, стояла на коленях какая-то девушка.

Пан Криштоф собрался было шагнуть дальше, но уткнулся сапогом во что-то мягкое. Он опустил взгляд. В пузырящейся чёрной луже лежало чьё-то безжизненное тело. Сабля мертвеца валялась в трёх шагах правее.

«От ты, — дёрнулся от неожиданности пан, замечая, как густо смешалась болотная вода с кровью убитого незнакомца.

Не сразу разглядев, что позади Свода в полной покорности, замер какой-то раненый человек, пан Писарь с силой одёрнул сорвавшуюся на визг собаку. Та, в неуёмном желании укусить хоть кого-то хрипела и тянулась к стоящим впереди. Пан Криштоф как только мог, укоротил чембур, и не щадя огрел тяжёлым эфесом животное. Пёс, с визгом уразумев хозяйскую «науку», с опаской покосился на карающий перст хозяина и притих.

Свод, криво оскалившись в лицо баловницы судьбы, опустил своё оружие. Перед ним была та самая беглянка леди, за которую совсем недавно он отсыпал из толстого кошелька Якуба немалый откупной. Горячая пена крови победителя радовала его но! Похоже, присутствие пана заставляло не только собаку ослабить свои неуёмные животные желания. Ричи только раздосадовано хмыкнул и, хмуро кивнув в сторону девушки, неохотно произнёс:

— Знакомьтесь, милорд, это моя знакомая леди…, чёрт, как же вас звать-то, моя сладкая козочка?

Само собой пан Криштоф ничего не понял из сказанного Сводом, а потому, отводя в сторону руку, сдерживающую снова начинающего дёргаться пса, подошёл к перепуганной девушке и, вглядываясь в лицо лежащего за ней раненного, спросил:

— Адказвай, маё дзіця пану, не таючыся, чыя ты, хто гэта з табою і што вы тут робіце? Не адкажаш, зараз жа пушчу сабаку[118]…

Вместо девушки заговорил раненый:

— Міхаліна, — с трудом произнёс он, зажимая окровавленной рукой разрубленную поперёк рёбер кожу, — напрамілуй бог, кажы ýсё, як ёсць. Можа пан хаця да цябе бэндзе міласцівы. Тваёй жа віны ні ý чым няма[119]...

Незнакомец умолк, а пан Криштоф и Свод вдруг переглянулись. Они ясно услышали замедляющийся лошадиный топот. Сухо, словно слежавшееся сено, зашумели пожелтевшие листья ив.

— Вот их кони, — послышался совсем близко голос Якуба, — Казик, сюда!

Преисполненный решительности отпрыск пана Войны, под возобновившийся лай с большим трудом приструнённого пса ввалился на людное пространство, и не в силах уже остановить начавшееся горение ударившего в ствольное отверстие дымящегося курка, так оглушительно пальнул в небо из тяжёлого отцовского штуцера[120], что взвизгнувшая от страха собака припала к земле.

Облако едкого дыма тихо расползлось по поляне.

— Паночку, — вкрадчиво и нервно проблеял из кустов Казик, в страхе прижимая к себе кулаки с зажатой в них уздой. Позади его, отряхивая щекочущие шею локоны ивы, мотал головой конь. Панский слуга, видя, что помощь такой боевой единицы как он сейчас панам не к месту, облегчённо вздохнул, развернул коня и исчез в зарослях ивы.

Пан Криштоф с укоризной посмотрел на перепуганного сына, что с трудом сдерживал приступы душившего его кашля. Всё же пороховой дым не церковный.

— Хто ты? — Спросил Пан Писарь у раненого.

Тот с трудом приподнялся, подмял их под себя перепачканные грязью ноги и покорно встал перед паном на колени:

— Памілуй маю сястру, пан Крыштаф. Толькі аб гэтым прашу міласці, бо ведаю да мяне літасці не будзе[121]. Я Базыль Хмыза...

Напряжённые складки морщин на лбу у пана резко ослабились. Он глубоко вздохнул, будто со старых плеч свалилась давняя непосильная ноша.

— А это кто? — Пан кивнул в сторону остывающего в чёрной болотной луже мертвяка. Базыль склонил голову:

— Гэта Яўхім, мой кум...

— Не, браце, — не дав договорить Хмызе, легко перешёл на мужицкий язык пан, — вось зараз мы і даведаемся, хто з вас сапраўдны Базыль, — Война хитро кивнул в сторону трупа, — ён ці ты. Спадзяюся, ты мяне зразумееш, ты ж чалавек не дурны. Народу абавязкова трэба ведаць, што пан забіў Хмызу і знайшоў знікшага Юрасіка. Гэта ж вашы хітрыкі, ці не так?[122]

Базыль с догадкой в глазах кивнул.

— Дзе Юрасік?

— Там, — Хмыза кивнул в сторону усыпанной острыми ивовыми листьями болотины. — Яшчэ і пахаваць[123] не паспелі, вада не дае...

— Бач, Якуб, — старший Война кивнул в сторону Базыля, — я ж і кажу, разумны хлапец.

Значыцца вось што, — добавляя в голос господской меди, заключил пан, — калі так, то лепш лічыць, што той мяртвяк у лужыне і ёсць Базыль Хмыза. Калі не, то мне давядзецца забіць таго, хто заве сябе Базылём[124]...

Не! — Вскрикнула молчаливая девушка.

Пан недовольно смерил её взглядом:

— Табе, паначка, лепш бы памаўчаць, пакуль мужчыны гаворку вядуць. І да цябе яшчэ справа дойдзе. Дык вось. Адзін Базыль забіты, а другога нам не трэба. Усё ж ёсць у мяне жаданне сунуць цябе, Хмыза, ў калодкі, але сёння добры дзень для літасці. Я адпушчу цябе, але ты мне павінен паабяцаць, што болей не ступіш на маю зямлю і, колькі будзеш жыць, памятай, хто табе даў другое жыццё. Сам ведаеш, я даў жыццё, я яго і адбяру, як што.

Няўжо яшчэ не зразумеў, які сябрук у майго сына на службе стаіць. — Пан кивнул в сторону старательно вслушивающегося в разговор Свода. — Сястру тваю я пакіну ў сябе. Хай папрацуе ў Мельніку. Што ёй з табой па свеце боўтацца? Хіба ж гэта справа для дзяўчыны? А як не захоча заставацца, хай ідзе куды вочы глядзяць[125].

Базыль поднял взгляд от земли и посмотрел в сторону сестры. С одной стороны пан прав. Вот-вот зима. Куда Михалине с ним идти? Краденую репу есть, в стогах спать…? Но с другой, неженатый, старый пан, да и молодой с этим немцем не лучшая компания для её, …молодой, красивой. Польская знать на Литве не особенно церемонится с бедными девушками. Получается, если Война его отпустит, то сестре…? А что, если она не нужна Войне? Что, в самом деле, мало ему или его сыну панночек вокруг?

Тяжёлые мысли Хмызы как ком снега, летящий с горы, нарастали в его гудящей голове. Но тут, поклонившись пану, заговорила девушка:

— Я пайду з вами, пан, каб толькі Базылю нічога не было[126]…

ГЛАВА 4

Первый снег в этом году выпал очень рано. Прошло чуть больше недели после тех самых памятных событий, связанных с вошедшим в историю старой Литвы драгичинским Юрасиком и природа, подводя черту под прошедшим, утром двадцать шестого октября 1517 года, словно чистый лист книги учёта церковного имущества выслала все поля и дороги тонким слоем мягкого снега.

Вокруг всё было белым-бело. Только во дворе мельницкого замка, где ещё с рассвета готовили отъезд пана Криштофа, эту непорочную красоту испортили следы десятка ног, превратив тонкое покрывало первого снега в чёрную, вязкую грязь. Но это во дворе, за воротами же, притихшие от сильного ночного снегопада поля просто радовали глаз чистотой своего нового убранства.

Экипаж пана Криштофа, Писаря Великого Княжества Литовского и королевского подскарбия, издали напоминающий древесную улитку, медленно уползал к дальнему лесу. Вместе с этим на уставшие от ветров и дождей окрестности опускалась тихая грусть.

Якуб зябко повёл плечами. Сырой и холодный ветер, долго присматривающийся к молодому Войне, стоявшему у въездной арки ворот в компании своего заграничного друга, решил напомнить о себе и потянул с поля неприятным холодом.

Глядя на англичанина, никак нельзя было сказать, что лёгкий мороз доставлял ему какие-то неудобства. Мысли Ричмонда сейчас были далеко.

Якуб тяжело вздохнул, повернулся спиной к исчезающему вдали экипажу и спросил:

— О чём вы задумались, Свод?

— Так, — коротко отмахнулся Ричи, — думаю о том, что мне будет не хватать вашего отца. Нет, правда. Уж простите, Якуб, возможно, это вас обидит, но милорд самый достойный человек из всех, кого я встречал в последнее время.

— Отчего это должно меня обидеть? — ответил Война. — Он ведь мой отец.