"В самом пекле бессмысленных лет..." (СИ)

Что же ты делаешь, дурачок?! Кот готов был кричать, рвать когтями, кидаться на людей - если бы не знал, что, раз решив, Окита решения не переменит. В нем происходит такое неизбежное и сейчас такое ненужное примирение с окружающим. И взгляд, которым Окита смотрит на старую деревянную веранду, на полузаросший садик, на дождевые капли, срывающиеся с листьев - так непривычно мягок, почти ласков. Мир сглаживает, приспосабливает, обкатывает его как морская волна камешек. Делает гладким. Из безжалостного и гибкого водяного потока Окита превращается в ласковый лесной ручеек.

Если броситься на него, Окита просто вышвырнет кота вон - если, конечно, у него хватит сил. А времени остается все меньше, кот чувствует это. Времени все меньше, и он может не успеть.

- Я дома, - слышит он женский голос. Подруга Окиты вернулась.

Дурачок, снова думает зверь. Если умрешь ты - она тоже умрет, вслед за тобой. Она не станет жить без тебя. И даже избегнув ловушек Вечности, вы снова расстанетесь, и будете блуждать в круговороте смертей и рождений. Ох, дурачок…

Комментарий к 21. Дни черной кошки

(1) - японские детские песенки в пересказе Е.Юдина

========== 22. Среди красных холмов ==========

Япония, Эдо, 1868г.

Изуми

Призраки, духи, демоны — дома в пустыне. Ты

сам убедишься в этом, песком шурша,

когда от тебя останется тоже одна душа.

(И.Бродский “Назидание”)

Мама всегда говорила, что в каждом со-бытии с человеком всегда есть колебания - как волны. Вверх-вниз. От абсолютного понимания к абсолютному непониманию и обратно. А мсье Реналь, их учитель в пансионе, когда-то давно - давно-предавно, в не просто прошлой, а даже позапрошлой жизни, - рассказывал, что если взять гладкую, отполированную золотую пластинку и такую же гладкую отполированную пластинку из свинца, положить их одну на другую и придавить грузом, то через несколько лет пластинки словно срастутся. Частички свинца и золота перейдут в соседнюю пластинку. “И двое станут одним”, - перифразируя Библию, заканчивал мсье Реналь объяснение.

Так и мы, думала Изуми. Частички меня переходят в него, частички него - в меня. И дело тут не в плотской близости. Они даже не договаривались о том, что будут жить вместе - все получилось само собой. И оба сперва боялись об этом говорить.

“Я хочу быть с тобой. Мне ничего не нужно - я просто хочу быть с тобой”.

Она, Изуми, решилась первой - потому что не выносила недоговоренностей. А Соджи - она отлично видела это, - колебался. И благодаря все усиливавшемуся их взаимопроникновению Изуми поняла, почему, и не оскорбилась, не заподозрила дурного. Он боялся за нее. Он сказал, что должен ответить “не надо, я не хочу”, но это будет неправдой. И замолчал, виновато опустив голову.

И вот в тот день она решила устроить им обоим баню. О-фуро оказалось большой и протекала, поэтому воды пришлось заготовить много. Тяжелые ведра качали ее как огромные крылья, и Изуми радовалась, что до колодца совсем недалеко.

Они залезли в бочку вдвоем, брызгались и смеялись как дети. Потом она терла спину Соджи, стараясь не думать о том, как резко выступают под смуглой кожей косточки позвонков. Потом она попросила потереть спину ей - и все время повторяла “только не слишком сильно, а то останутся полосы”. Он бы в любом случае не смог тереть “слишком сильно”, но после просьбы обтирал ей спину так осторожно, словно она была хрупкой китайской вазой.

- …Мне нравится, что ты не бреешь лоб. Зачем вообще это делают? И зубы зачем женщины чернят?

Соджи, отдыхая после мытья, улыбается.

- Я ронин, не забудь. Был бы каким-нибудь хатамото… - он замолкает, словно вспомнив, что время хатамото прошло. Нет больше хатамото, как нет и сегуна.

Так проходили дни. Подходила к концу пятая луна и пора ливней приближалась; Соджи все слабел, он почти ничего не ел, только пил понемногу бульон, который Изуми для него варила. Он часами смотрел в окно на голубеющее, а чаще сереющее тучами сквозь густую листву небо. Взгляд его смягчился и был теперь почти нежным, словно Соджи захлестывала беспредельная любовь ко всему вокруг - к тучам, к небу, к зелени деревьев.

- Ветер несет тучи… - тихо сказал он как-то раз, когда они сидели у чана с горячими углями и смотрели на хлещущие по ветвям, по кровле, по кустам потоки воды.

А в ней, Изуми, наоборот росло ожесточение - против этих густых деревьев, ворующих свет солнца, против дождей и их губительной влажности, и против всего мира, который отнимал у нее Соджи. Это ожесточение кончалось только на нем, в нем словно сфокусировалось теперь для нее все то, что было достойно любви. Она сама ощущала это, ужасалась происходящей перемене и все же не могла ничего с собой поделать.

Черный кот с желтыми глазами продолжал приходить - аккуратно после завтрака; он приходил во двор, легко вспрыгивал на ограду энгавы, и по ней проходил до открытых раздвижных дверей. Там он усаживался, подобрав лапки, и неотрывно смотрел в комнатку.

Соджи, казалось, перестал замечать кота. Но Изуми иногда видела, как он бросал на перила энгавы, где сидел зверь, быстрый взгляд, в котором она улавливала тщательно скрываемое смятение. Это просто глупое суеверие, твердила она себе. Глупое суеверие, и черный кот не имеет никакого отношения ни к смерти, ни к чахотке.

- Если бы смерть пришла в менее явственном обличье… - сказал как-то Соджи. И сам себя оборвал.

В одну из ночей налетела гроза с сильным ветром, она гремела и раскалывала небо молниями над самым домиком, деревья шумели и стонали, где-то недалеко с громким треском упала громадная ветка.

Соджи бредил. Он то отталкивал ее и рвался куда-то бежать, то выкрикивал имена и команды, то бессильно раскидывался на футоне и тогда с губ его срывались обрывки детских песенок - “Тин-тин тидори… Тин-тин…”

Изуми то старалась укрыть его поплотнее, то наоборот откидывала одеяло и обтирала его мокрое от пота лицо полотенцем, смоченным в воде с уксусом. Соджи все не приходил в сознание, и ей было страшно, так страшно, что она даже забыла о том, что сама ужасно боялась гроз. Она все время плакала от накатывавшегося волнами страха и даже перестала замечать слезы, струящиеся по щекам.

Перед рассветом гроза ушла, ветер тоже стал стихать. И, подражая стихии, болезнь будто отступила. Соджи откинулся на футон, дыхание его успокаивалось.

- Утро… - прошептал он, открыв глаза.

Изуми вздохнула с облегчением. Ей очень не хотелось оставлять его сейчас, но нужно было заварить чаю, нужно было согреть комнату, нужно было жить и поддерживать его жизнь, как поддерживают огонь в очаге.

Она оживила жаровню и вышла во двор набрать воды. Повсюду валялись сломанные ветки, листья, сад был исковеркан так, будто в нем расшалились великаньи дети, кусты с цветами помяты, некоторые вырваны с корнем, и множество лепестков, смятых и жалких валялось на мокрых дорожках и на траве.

В другое время Изуми, наверное, остановилась, пожалела бы о разоренном саде, подумала о том, как грустно смотрятся мокрые лепестки на мокрой изрытой дождем земле. Но сейчас она почти не видела ничего вокруг. Едва ли не ощупью она отодвинула деревянный щит, закрывающий колодец, опустила ведро и, с натугой вращая ворот, достала воды.

Поднявшись на энгаву, Изуми услышала угрожающее шипение. Черный кот был на своем месте, но сейчас казался торжествующим - он выгнул спину и разинул пасть, шипя на нее. Не взвидя света, Изуми бросилась в дом.

Соджи лежал с широко открытыми глазами. Он медленно повернул голову к ней и попытался улыбнуться, но приступ кашля помешал ему. Кашель перемежался спазмами, и Изуми скорее ощутила, чем увидела, что с каждым содроганием тела из него уходит жизнь.

- Не смей! Слышишь, не смей умирать! – она вцепилась в плечи Соджи что было сил, словно пытаясь удержать его. Он не двигался, тело стало обмякшим и расслабленным, в углу рта показалась кровь и тоненькой струйкой побежала по щеке, шее, закапала на грудь.

- Не умирай, только не умирай, - шептала Изуми и отчаянно прижимала его к себе - уходящего, ускользающего, безжизненно поникшего сейчас на ее руках. Он вздрогнул еще раз, как раненая птица, и затих. Пальцы правой руки царапнули по рукояти меча, лежащего всегда рядом с его футоном, тонкая полоска лезвия сверкнула из черных ножен. Потом рука замерла, раскрыв ладонь. И тогда Изуми закричала - громко, не удерживаясь, по-звериному. Ее безумный взгляд обежал комнатку, на миг задержался на мече и упал на проем входной двери - на фоне светлой зелени кустов, росших у ограды галереи, ясно выделялся черный звериный силуэт.