Дева и плут (ЛП)

Не замечая руки Гаррена на своем плече и не слушая бормотание Лекаря, она позволила отвести себя обратно и усадить на телегу. Ее окружили руки сестры, невесомые, точно улетевшие перья, и Доминика спрятала лицо на плече, на котором столько раз плакала в детстве. Теперь под прозрачной, как промасленная ткань, кожей чувствовались хрупкие кости.

Гаррен дотронулся до нее, и она подняла голову. Увидела его суровое лицо с бирюзово-зелеными, как волны, глазами — точно образ давно умершего, но до сих пор любимого человека.

— Пусть осел идет сам по себе, — сказал он и положил поводья в телегу. — Если что, мы будем неподалеку. Усыпальница уже близко. Мы будем там к закату.

Как он добр, что оставил меня одну, подумала она, глядя, как он возвращается к паломникам. Они слонялись возле Рукко, то и дело оглядываясь назад. Их знакомые лица больше не были частью ее мира. Джиллиан глядела на нее, как на ангела во плоти. Ральф — с благоговением, точно она узрела Бога, а Саймон — опасливо, как на сумасшедшую.

Осел покорно потопал по дорожке вперед.

— Я пыталась взлететь, сестра. — Слезы, а может соленые морские брызги, обжигали ее веки. — Я была готова доказать свою веру, но Господь не помог мне.

Бледными, но суровыми, как сталь, пальцами сестра развернула ее лицо к себе, заставляя отвечать перед взглядом усталых, любящих глаз.

— Твоя вера крепка только до тех пор, пока на твои молитвы отвечают?

Доминика была уязвлена.

— Я хотела отдать свою жизнь Богу, как сделала ты.

— Любую жизнь можно отдать Богу. Свою я отдала Церкви.

— Но Он так и не послал мне знамения. — Подбородок ее задрожал, и она проглотила слезы.

— Помнишь, ты рассказывала мне о Джиллиан и ее золотой цепи? Ее просьба показалась тебе недостойной. Ты еще сказала, что Бог — не разносчик подарков на Двенадцатую ночь.

— Но я-то прошу совсем о другом! Я хочу служить Ему.

— Ты хочешь того, что ты хочешь. Что, если Бог хочет чего-то другого? — Она покачала головой. — Ты уверена, что лучше всех разбираешься, в чем состоит Божья воля, но это не вера. Это гордыня. Ты пытаешься заставить Его поступить по-своему.

— Но Его слово можно распространять только будучи в лоне Церкви.

— Если бы ты действительно в это верила, то не захотела бы переписать Библию, чтобы люди могли понимать ее без участия Церкви.

Ее ошеломило прозрение.

— Значит Бог наказывает меня за ересь.

— Это слово придумала Церковь, а не Бог.

Бессмысленное слово, подумала она. Если нет оснований для веры, то их нет и для ереси.

В наступившей тишине осел мягко шлепал копытами по земле. Сестра гладила ее волосы. Покачиваясь на телеге, Доминика смотрела перед собой. Мир снова стал обычным. Грязь, деревья, небо — скучный пейзаж, в котором не было ничего чудесного.

— Я думала, Господь поможет мне взлететь, — прошептала она, сама удивляясь своей наивности.

— Летать можно разными способами, — сказала сестра. — Воробей машет крыльями, а чайка парит на ветру.

Не всегда, подумала Доминика.

— Гаррен был прав. Господь поступает, как ему вздумается, невзирая на нашу веру.

Голос сестры посуровел.

— Нельзя, чтобы твоя вера зависела от чужого мнения. Возможно, Гаррен верует, но неосознанно. Он летает иначе, нежели мы. — Ее голос опустился до шепота, словно она обращалась уже не к Доминике, но к себе. — Возможно, Господь действует через него, хоть он и не верит так, как ты.

— Я уже не знаю, верю я или нет.

Сестра опустила голову.

— Зря я внушила тебе свою веру. Наверное, надо было дать тебе вырасти и обрести веру самой. Но я хотела хоть как-то возместить…

Прислонившись к тряскому деревянному боку телеги, Доминика дотянулась до сестры и пожала ее руку.

— Ты дала мне самое главное — свою любовь.

— Дождись завтрашнего дня, дитя мое. — Сестра вздохнула, и вздох ее был похож на шорох опавших листьев. — Завтра мы увидим святилище. Может быть, там ты получишь свое знамение.

Доминика молча подобрала поводья. Она больше не станет ждать никаких знамений. Не станет пытаться еще раз спрыгнуть со скалы и взлететь. Потому что никто не спасет сестре Марии жизнь. И ее жизнь тоже.

Гаррен вырвал Бога из ее мира.

***

На протяжении оставшегося дня, пока Гаррен шагал вперед, гнев его угасал, постепенно сменяясь изумлением. Снова и снова он прокручивал в голове слова, которые произнес в момент, когда думал, что потерял ее.

Спаси ее, Боже, и я отдам ее Тебе.

И она была спасена.

Поздно убеждать себя в том, что он догнал бы ее и без молитвы. Поздно объяснять Богу, что все изменилось, что теперь он хочет защищать ее, беречь и лелеять. Бог и так это знает. Потому и отнимет у него Нику. Бог не убьет ее, нет — это было бы слишком просто, — но спрячет там, где она станет для Гаррена так же недостижима, как если бы умерла. И Гаррен смирится, потому что теперь, когда он полюбил ее, он хотел, чтобы она получила то, к чему стремилась всю жизнь и ради чего готова была умереть.

В сравнении с Богом, ему было нечего ей предложить.

Только свое сердце.

Он получил Божье знамение и отступил, однако на пути Доминики оставалось еще одно препятствие: мать Юлиана. Какое знамение убедит ее не мешать Доминике вступить в орден?

Гаррен рассмеялся в полный голос, и Саймон с Лекарем оглянулись, решив, очевидно, что он тоже повредился умом. Он махнул рукой, успокаивая их, но на губах его продолжала играть ироническая усмешка.

Он придумает такое знамение, в которое поверит даже мать Юлиана. Скажет, что ему было видение, в котором Господь приказал не трогать девушку и оставить ее непорочной, ибо она избрана стать невестой Христовой. Пускай настоятельница думает, что Господь самолично простер руку с небес и перечеркнул ее хитрые планы, склонив сомневающегося грешника к исполнению Его воли.

О, да, подумал Гаррен, превозмогая боль в сердце, в конце концов он все же станет орудием Божьей воли.

Глава 22.

— Пресвятая Богородица! — прогремела слева от Доминики Вдова. Столпившись на берегу, паломники все как один смотрели на водную гладь, где торчал обломок скалы, который с большой натяжкой мог именоваться островом. — Да, это не собор Святого Иакова…

Подавив разочарование, Доминика поддержала под локоть сестру. Как они с Гарреном не отговаривали ее, сестра осталась неумолима и последнюю милю прошла, босая, пешком. Теперь ступни ее кровоточили, и она еле держалась на ногах.

— Я должна прийти к Блаженной Ларине как положено — скромной грешницей, — упорствовала она.

Ее святилище оказалось не менее скромным, подумала Доминика.

В золотистых лучах умирающего солнца усыпальница Блаженной Ларины почти сливалась с островком, на котором стояла. Возведенная любящими, но неискушенными руками, она была обточена ветрами и волнами и сплошь покрыта потеками птичьего помета. Для чаек святилище ничем не отличалось от камня.

— Собор! — фыркнул лорд Ричард. — Это какой-то загаженный камень.

Даже у Гаррена поникли плечи.

Доминика понимала его. Благодарная за то, что он не позволил ей прийти сюда с наивной верой в небесные чудеса, она задумалась теперь о земных. Неужели эта невзрачная усыпальница и есть то вместилище церковного могущества и власти, которое заключит лорда Ричарда в кандалы и предаст суду?

— Добро пожаловать, пилигримы. — Из хижины, стоящей на берегу, вышел человечек с растрепанной пегой шевелюрой и на негнущихся ногах заковылял им навстречу. Его круглое лицо расплылось в детской улыбке.

— Сестра Мария! Вы ли это?

Сестра подняла голову с плеча Доминики и, от усталости не в силах открыть глаза, вслепую протянула на голос руки.

— Брат Иосиф? Вы по-прежнему здесь?

Доминика взглянула на Гаррена. Он покачал головой. Этот простодушный старик был не тем служителем Церкви, которого они искали.