Земные радости

Вдруг дверь за его спиной открылась, на пороге показался Бекингем.

— Ради всего святого, закрой окно, Джон! — резко воскликнул он. — Холод собачий.

Джон подчинился.

— Поспи, — продолжал герцог. — А когда проснешься, отправляйся в Лондон и привези мою мать.

— Я могу поехать прямо сейчас, — предложил Джон.

— Отдохни, — остановил его герцог. — Поедешь после того, как проснешься и сможешь скакать верхом. Передашь ей мои слова, писать я ничего не буду.

Герцог пересек комнату и прошептал на ухо Джону:

— Скажи ей, что король болен, но не умирает. И что мне нужна ее помощь. Очень. Понимаешь?

Джон колебался.

— Я понимаю слова и могу повторить их. Но не осмеливаюсь думать об их значении.

— Джон, мой Джон, — мягко промолвил Бекингем. — Именно это мне и нужно. Просто запомни слова, а прочее оставь мне.

Встревоженный взгляд Традесканта он встретил с открытым лицом.

— Я люблю короля как собственного отца, — убедительным голосом произнес герцог. — И хочу, чтобы за ним ухаживали с любовью и уважением. Эта толпа не дает ему покоя, они мучают его всякими лекарствами, пускают кровь, переворачивают его, надоедают. В спальне то жарко, то холодно. Пусть моя мать явится и заботливо его выхаживает. Она опытная сиделка и знает, как облегчить страдания больного.

— Я доставлю ее немедля, — пообещал Джон.

— Сейчас иди спать, а как проснешься — в путь.

Бекингем тихо вышел из комнаты. Джон стащил одолженные штаны с измученных ягодиц, рухнул на походную кровать и заснул на целых шесть часов.

Когда он открыл глаза, было уже за полдень. На комод темного дерева в изголовье его кровати кто-то поставил кувшин и таз для умывания, и он умылся. В комоде он нашел смену одежды и натянул чистые рубаху и штаны, но не стал тратить время на бритье, подумав, что матери герцога придется принимать его таким, какой он есть. Затем Традескант тихо спустился по лестнице и зашагал к конюшне.

— Мне нужна хорошая лошадь, — обратился он к главному конюху. — Поручение герцога.

— Он предупредил, что вы поедете. Конь для вас оседлан, часть пути вас будет сопровождать слуга; когда вам понадобится смена коня, он приведет этого обратно. Куда вы направляетесь?

— В Лондон, — кратко ответил Джон.

— Тогда этого коня вам хватит на всю дорогу. Он сильный как бык. — Тут работник заметил скованные движения Джона. — Хотя, как я понимаю, галопом вы не помчитесь.

Скривившись от боли, Традескант потянулся к седлу и вскочил на коня.

— А куда в Лондоне? — уточнил конюх.

— В доки, — тут же солгал Джон. — Из Индии для герцога прибыли какие-то редкости, и он надеется, что они развеселят короля и отвлекут от болезни. Я должен их привезти.

— Значит, королю лучше? — полюбопытствовал конюх. — Говорят, сегодня утром он стал поправляться, но не знаю. Он приказал перегнать его лошадей в Хэмптон-корт, [23]поэтому я и решил, что ему лучше.

— Лучше, да, — подтвердил Джон.

Конюх отпустил поводья, и конь попятился на три шага. Преодолевая боль в измученных мышцах, Джон наклонился к его шее и послал самым нежнейшим из аллюров, на какой было способно животное.

В Лондоне графиня жила в роскошном доме своего сына. Для начала Джон зашел в конюшню и велел заложить для хозяйки карету и только потом переступил порог дома. Графиня была властной старой женщиной с темными, как у сына, глазами, но у нее совершенно отсутствовало обаяние. В ранней юности она слыла знаменитой красавицей; за внешность ее и взяли замуж. Так одним удачным прыжком она перешла из прислуги в джентри. Однако борьба за респектабельность оставила свой след. Ее лицо несло печать непреклонности, а в минуты покоя выглядело горестным. Джон шепотом передал послание Бекингема, и графиня молча кивнула.

— Жди меня внизу, — коротко распорядилась она.

Традескант снова спустился в холл и отправил служанку за вином, хлебом и сыром.

Через несколько минут леди Вильерс уже показалась на ступенях лестницы. Она была закутана в дорожную накидку, прижимала к носу помандер против заразного воздуха лондонских улиц и держала в руке небольшую шкатулку.

— Поскачешь впереди, будешь показывать дорогу моему кучеру.

— Как вам угодно, миледи.

Джон с трудом поднялся на ноги. Она прошла мимо него, но, усаживаясь в карету, сделала быстрый жест рукой.

— Забирайся на козлы. Лошадь можно привязать сзади.

— Я могу ехать верхом, — возразил Традескант.

— Из-за ссадин от седла ты уже наполовину инвалид, — сказала графиня. — Располагайся там, где тебе удобно. Если истечешь кровью, от тебя не будет толку ни для меня, ни для моего сына.

— Проницательная дама, — заметил Джон, опускаясь на сиденье рядом с кучером.

Тот кивнул и подождал, пока закроется дверца кареты. Традескант увидел, что кучер держит вожжи как-то неуклюже, зажав большой палец между указательным и средним — старинный знак оберега от колдовства.

После зимы дороги были плохие, грязь развезло. В сердце Лондона нищие тянули руки к богатой карете, когда та проносилась мимо. У некоторых лица были покрыты розовыми шрамами после перенесенной чумы. Кучер, не замедляя скорости, держался середины дороги, чтобы нищие успевали отскакивать в стороны.

— Тяжелые времена, — вздохнул Джон, с благодарностью поминая своего господина, который предоставил его семейству маленький домик в Нью-Холле в отдалении от этих опасных улиц.

— Восемь лет плохого урожая и король, позабывший свой долг, — сердито отозвался кучер. — Так на что надеяться?

— Не думал услышать предательские речи от слуг самого герцога, — возмутился Джон. — И не желаю слышать!

— Но у нас есть христианский принц и принцесса, его собственная дочь, свергнутая с трона католическими армиями, — продолжал кучер. — Есть и испанская невеста, которую он заполучил бы, если бы мог. К нему должен вернуться испанский посол — по его собственной просьбе! Страна год за годом все беднеет, а двор все богатеет. Трудно ожидать, что народ выйдет танцевать на улицы. Слишком часто там проезжает чумная телега.

Традескант покачал головой и уставился в сторону.

— Есть люди, которые уверены, что земля должна быть общей, — совсем тихо промолвил кучер. — И есть люди, которые считают, что Англию не ждет ничего хорошего, пока народ каждую зиму голодает, а двор тошнит от обжорства.

— На все воля Божья, — упорствовал Джон. — И на этом точка. Говорить против короля — это измена, осуждать устройство мира, ругать его — это ересь. Если бы твоя хозяйка тебя слышала, ты бы оказался на улице. И я вместе с тобой, за то, что не прервал тебя.

— Ты хороший слуга, — издевательски хмыкнул кучер, — и всегда согласен с хозяином.

Джон бросил на него тяжелый, мрачный взгляд.

— Я хороший слуга, — подтвердил он, — и горжусь этим. И конечно, я согласен с хозяином. Я размышляю, живу и молюсь в согласии с ним. Разве может быть иначе? Разве должно быть по-другому?

— Может быть иначе, — ответил кучер. — Можно размышлять, жить и молиться самому.

— Я дал обязательство верности и повиновения и от него не отказываюсь, — заявил Традескант. — И не собираюсь менять шило на мыло. Я принадлежу своему господину душой и сердцем. Прости меня за то, что я скажу, но ты был бы гораздо счастливее, если бы рассуждал как я.

Кучер покачал головой и угрюмо замолчал. Джон завернулся в плащ и задремал, покачиваясь на сиденье. Проснулся он только тогда, когда карета подъезжала к Теобальдсу по великолепной аллее, окаймленной двумя рядами ясеней и вязов, стволы которых вздымались из моря нарциссов.

Карета остановилась прямо у двери, и сам герцог вышел встретить мать.

— Спасибо, Джон, — бросил он мимоходом и повел мать в дом, в королевские покои.

— Королю лучше? — спросил Джон у слуги, который понес сундук графини к лестнице.