Наследница. Графиня Гизела (сборник)

– Ты прав, – серьезно отвечал профессор. – Я действительно жестоко ошибался. Но моя дорога была трудна, и потому я заслужил награду, которой добился с таким трудом.

Профессор ввел свою жену в семейный круг своих товарищей, и прекрасное существо, несмотря на злобные нашептывания советницы, было принято хорошо.

Профессор взял всю мебель из мансарды. Рояль и бюсты украшают теперь комнату Фелиситы. В секретном отделении шкафа молодая хозяйка сохраняет старинное серебро, а серый маленький ящик вместе с его содержимым профессор сжег в тот день, как Гиршпрунг получил свой капитал.

Генрих живет в Бонне с молодыми. Он пользуется уважением и чувствует себя прекрасно. Встречая на улице советницу, которая теперь без стеснения носит шелк и бархат, одевается по последней моде и всегда отворачивается от него, он довольно посмеивается про себя:

– Цветочек незабудка не помог, госпожа советница!

Молодая вдова не может больше носить на своей красивой белой руке старинный браслет: ее отец отдал его наследникам Гиршпрунгов, заявив, что он случайно попал к нему. Он в очень натянутых отношениях с дочерью, поскольку она имела «безграничную глупость» признать его участие в воровстве… Она давно лишилась сияния благочестия, но принимает еще участие в богоугодных делах, в то время как Анхен умирает на чужих руках.

Госпожа Гельвиг, как и прежде, сидит у своего окна. Несчастье перешло через порог ее дома. Она потеряла обоих сыновей: Иоганна она отвергла сама, а Натаниель был убит на дуэли; он оставил много долгов и запятнанное имя… Каменные черты ее лица смягчились, и гордая голова часто склоняется на грудь. Профессор недавно сообщил ей о рождении первенца. С тех пор в ее корзинке лежит тонкое розовое вязание, над которым она работает потихоньку, и Фридерика божится, что это хорошенький детский чулочек. Когда, да и будет ли еще носить эти чулочки младший член семьи Гельвиг – неизвестно, но к чести человеческого рода можно сказать одно: нет души настолько очерствевшей, чтобы в ней не нашлось ни одной благородной наклонности, ни одной нежно звучащей струны. Только душа человеческая часто не догадывается о сокровищах, таящихся в ней, пока какой-нибудь наружный толчок не укажет на них. Может быть, любовь бабушки и будет тем скрытым нежным пунктом в сердце большой женщины, который заставит растаять лед ее сердца…

Имперская графиня Гизела

Часть первая

Глава 1

Наступил вечер. Часы на небольшой нейнфельдской башне пробили шесть раз. Удары глухо загудели в воздухе; сильный ветер начинавшейся бури раздроблял звуки. Был ранний вечер, но непроницаемый мрак декабрьской ночи уже окутал землю. Где-то там, наверху, величественно сверкали звезды, там было ясно и светло, как в майскую безоблачную ночь, но кто думает об этом, когда небо отделено от земли разбушевавшейся стихией?

Никому не приходили в голову воспоминания о нежном лунном сиянии и в этих четырех мощных стенах, о которые буря бессильно ударялась своим снежным крылом. Внутри этого громадного, подобного исполинской игральной кости, куба бушевала другая стихия – пламя, но укрощенная человеком и управляемая им…

Нейнфельдская доменная печь работала на полную мощность.

Яркие багряные сполохи высвечивали голые стены и закопченные лица рабочих.

В домне пенился и клокотал, а затем с литейного ковша горячими слезами капал расплавленный металл, до того недвижно лежавший рудой в недрах земли. И вырвался он из своей вековой тюрьмы лишь для того, чтобы по прихоти человека принять какую-либо форму и застыть вновь.

Окна здания снаружи лишь слегка мерцали, тогда как внутри, в горне, бушевал огонь; точно чья-то дерзкая рука с размаху кидала в небо полную горсть звезд – так порой оттуда выбрасывался целый сноп искр, бесследно рассыпавшихся в темноте.

Когда замер последний удар часов, дверь стоявшего неподалеку маленького домика, принадлежавшего горному мастеру, смотрителю завода, тихо отворилась. Дверной колокольчик, обычно звонкий и неутомимый, на этот раз не подал своего голоса, очевидно сдержанный чьей-то заботливой рукой. На пороге появилась женщина.

– А вот и зима! Снежок, словно на Рождество! – воскликнула она.

В этом возгласе слышалось радостное изумление, которое возникает при неожиданной встрече с добрым старым приятелем. Голос был несколько резковат для женщины, однако он никогда не раздражал слуха прихожан Нейнфельда, и всему сказанному этим звучным голосом они верили, как Евангелию.

Женщина стала осторожно спускаться со скользкого крыльца. Красноватые лучи фонаря, который она держала в руке, осветили пушистый снег; сильный порыв ветра в одно мгновение смел этот нежный покров, заставив его закрутиться по дороге, и набросил ей на голову капюшон салопа.

Пасторша опустила капюшон на спину, крепче воткнула гребень в толстые, скрученные на затылке в узел косы и надвинула глубоко на лоб платок. Точно сказочная великанша стояла эта высокая, крепко сложенная женщина среди снежной вьюги. Свет от фонаря падал на ее энергичное, свежее лицо, относящееся к тому типу лиц, на которых ни суровое дыхание зимы, ни жизненные невзгоды не оставляют следов.

– Я должна вам кое-что сказать, любезный мастер, – обратилась она к мужчине, который, провожая ее, остановился у дверей. – Там я не хотела… Слов нет, капли мои хороши, и против чая из бузины я тоже ничего не имею, но не мешало бы старой Розе провести сегодняшнюю ночь у больного. Да, кстати, нет ли поблизости кого из горнорабочих, чтобы в случае чего послать за доктором?

На лице мужчины появилось выражение испуга.

– Не отчаивайтесь, будьте мужественны, любезный друг, не все в этой жизни идет как по маслу, – ободрила его пасторша. – Да и доктор, в самом деле, не оборотень же какой, с которым стоит лишь связаться, как жди беды… Я бы охотно побыла у вас еще, потому что вы, как видно, не из храбрецов у постели больного. Но мои маленькие птенчики там, дома, верно, уже проголодались, а ключи от кладовой со мной, и одного картофеля, что у Розамунды, будет недостаточно… Ну, с Богом! Давайте капли, как я сказала, а завтра утром я опять приду.

Она пошла прочь. Ветер раздувал ее одежду; дрожащий свет фонаря, мелькая, то скользил по ветвям деревьев, то полз по дороге. Но вьюга могла сколь угодно реветь и бушевать: женщина мало обращала на это внимания, поступь ее оставалась мерной и твердой.

Горный мастер еще стоял у дверей; взор его следил за удаляющимся огоньком, пока тот не скрылся из виду. Между тем вьюга несколько стихла, непогода как бы задержала свое бурное дыхание. Издали стал слышен шум падающей с плотины воды, с завода раздавался гул. Послышались приближающиеся шаги, и вскоре из-за угла дома показалась мужская фигура. Солдатская шинель болталась на худых плечах, военная фуражка удерживалась платком, подвязанным под подбородком; в руке подошедшего был большой фонарь.

– Что вы тут стоите? – воскликнул он, когда свет от фонаря упал на лицо стоявшего на крыльце мужчины. – Студента еще нет и вы поджидаете его, так?

– Нет, Бертольд уже здесь, но он болен, что очень беспокоит меня, – ответил горный мастер. – Входите, Зиверт.

Комната, в которую они оба вошли, была большой, но с низким потолком. Стены, оклеенные светлыми обоями, были увешаны фамильными портретами. Ситцевые, с крупным узором оконные занавески, заботливо опущенные и сколотые вместе посредине, скрывали вьюгу, свирепствующую снаружи, и только чуть колыхались, приводимые в движение проникающим через оконные щели ветром. В каждом жилище в Тюрингенском лесу, придавая ему уютный и домашний вид, была изразцовая печь, которая нередко топилась даже среди лета.

Исполинской массой высилась она в этой комнате, распространяя приятное тепло.

Вид старомодной комнаты невольно пробуждал чувство уюта и покоя. Впечатление несколько портил неприятный запах чая из бузины. Наскоро устроенная из зеленой бумаги ширмочка заслоняла свет лампы; маятник деревянных настенных часов был остановлен – все указывало на заботливую руку и свидетельствовало, что мир и спокойствие нарушены болезнью.