Честь и бесчестье

Когда умер ее отец, именно доктор взял на себя устройство похорон и все с этим связанное. Шимона же будто пребывала в каком-то сне. Она не чувствовала ничего, кроме бесконечной боли от постигшей ее утраты.

Она никогда не думала, что отец может умереть так же скоропостижно, как и мать. Все произошло так внезапно… Еще сегодня он был жив, а назавтра — эта бесконечная пустота, которую, казалось, ничто не может заполнить.

И все же, не могла не признать Шимона, смерть ее отца была прекрасна — в том смысле, что, если бы он мог выбирать, он наверняка предпочел бы уйти из жизни именно так.

Это произошло после полудня того дня, когда Шимона возвратилась домой. Она в одиночестве сидела у постели больного, пытаясь осознать горькую правду, открытую ей доктором Лесли, и тщетно надеясь на чудо, которое еще могло бы спасти ее несчастного отца.

Сейчас, когда свет от камина падал на его лицо, оно уже не казалось таким мертвенно-бледным и изможденным, каким предстало ее взору ранним утром.

Благородные черты лица и широкий лоб делали Бардсли похожим на некоего греческого бога, и Шимона спрашивала себя, а есть ли на свете человек столь же прекрасный и совершенный, как ее отец.

Но даже в эту минуту, поглощенная мыслями об отце, девушка не могла изгнать из памяти образ герцога, неотразимость и магнетическое выражение глубоких глаз которого оказывали на нее какое-то необъяснимое воздействие.

Стоило Шимоне только подумать о герцоге, и по всему телу пробежала сладостная дрожь, впервые испытанная ею в ту минуту, когда герцог поцеловал ее.

Она ни на секунду не жалела о том, что позволила ему сжимать ее в объятиях, что впервые в жизни разрешила мужчине коснуться ее губ.

«Я никогда не забуду этого, — говорила себе Шимона, — даже если больше не увижу его».

После смерти отца надобность в поездке за границу отпала, но девушка понимала, что жизненные пути их с герцогом все равно не смогут пересечься.

Герцог жил в одном мире, а она — в совершенно другом. Она была абсолютно права, когда стремительно покинула его дом, иначе после этого чудесного, волшебного поцелуя их неизбежно ждало бы падение с вершин неземного счастья в рутину ничего не значащих слов.

Позволив герцогу обнять ее и поцеловать, Шимона опустила занавес над тем, что, как она чувствовала, навсегда останется самым чудесным событием в ее жизни.

Сейчас, сидя у постели умирающего отца, Шимона наконец призналась себе, что чувство, которое она испытывает к герцогу, — это любовь. Да-да, та самая любовь, которая заставила в свое время ее мать сбежать из Бата от богатого и знатного жениха с никому тогда не известным актером.

Но любовь аристократки Аннабел Уинслоу к молодому актеру, впоследствии ставшему знаменитым, была отнюдь не то же самое, что любовь дочери этого актера к благородному герцогу.

Даже если бы он намеревался жениться на ней — а Шимона была уверена, что у герцога и в мыслях этого нет, — их брак оказался бы таким же мезальянсом, как и женитьба Алистера Мак-Крейга на Китти Варден.

«Да, я люблю его… И именно поэтому не могу допустить, чтобы житейская грязь коснулась этого чувства», — убеждала себя Шимона.

Хотя представления девушки о жизни были слишком романтичны и не имели ничего общего с реальным положением вещей, она понимала, что чувства герцога к ней разительно отличаются от тех, которые он испытывал по отношению к другим женщинам.

Нет, когда он предложил ей деньги, чтобы обеспечить ее независимость, и поклялся, что ничего не потребует взамен, это был вовсе не тот беспутный герцог, о похождениях которого Шимона слышала от отца.

Искренность его тона убедила девушку в том, что герцог говорит правду.

Впрочем, выполнить свое обещание ему вряд ли было бы легко. Более того — быть рядом и не поддаться магнетизму, притягивающему их друг к другу, могло оказаться не под силу им обоим.

Однако предложение было сделано, хотя Шимона понимала, что никто, и в первую очередь ее собственный отец, не поверил бы в чистоту намерений герцога.

«А я ему верю!» — упрямо твердила Шимона, чувствуя страстное желание вновь увидеть этого удивительного человека.

Она вспоминала герцога, сидящего во главе стола, — с каким благородством и изяществом он тогда держался! И как умело он правил фаэтоном, увозившим их обоих в Кью-Гарденс! Или в тот незабываемый момент, когда он заключил Шимону в объятия и прижал к себе. Этот человек в любой ситуации умел оставаться самим собой и выглядеть при этом превосходно.

«Я люблю его, люблю!» — прошептала Шимона в отчаянии.

И тут же устыдилась собственных мыслей. Как может она думать о герцоге, когда ее отец лежит рядом и умирает!

Но любовь — такое чувство, которое неподвластно человеку. Как-то мать сказала Шимоне:

— Когда я влюбилась в твоего отца, то в ту же секунду почувствовала, что мне все стало безразлично — родители, друзья, мужчины, которые ухаживали за мной… Все на свете, кроме предмета моей любви.

Тогда Шимона не поняла ее и лишь сейчас, когда то же самое случилось с ней самой, девушка полностью осознала, как была права ее мать.

Когда герцог поцеловал ее, она почувствовала себя так, будто находилась не в здешнем мире, а в каком-то зачарованном месте. Там они были только вдвоем. Они с герцогом и — любовь!..

Он говорил, что она похожа на мерцающую звездочку, а когда целовал ее, Шимона чувствовала себя так, словно звезды сыплются с неба и ложатся у ее ног.

«Я люблю его! О Боже, как же я его люблю!» — в исступлении повторяла Шимона, осознавая в то же время, что будущее не сулит ей ничего хорошего. Оно пусто, ибо в нем нет места для герцога!

Из камина выпал уголек. Шимона встала, взяла щипцы и бросила его обратно.

Обернувшись к кровати, она заметила устремленный на нее взгляд отца.

— Аннабел!

Голос Бардсли звучал еле слышно, и все же Шимона была уверена, что он произнес именно это слово.

Она шагнула к постели:

— Папочка, это я, Шимона.

Она накрыла его руку своей и наклонилась, но, казалось, отец не видел ее.

— Аннабел! — снова тихо позвал он. — О Аннабел… Моя любимая…

Его голос звучал страстно и был пронизан той духовной силой, которая повергала в восторг театральную публику, касаясь самых чувствительных душевных струн.

Шимона почувствовала, что на глаза у нее навернулись слезы. И снова Красавец Бардсли произнес проникновенным голосом, идущим из самой глубины его сердца:

— Аннабел! Как давно я ждал этой минуты! Моя дорогая возлюбленная, если бы ты только знала, как мне недоставало тебя!..

На мгновение Шимоне показалось, что некое внутреннее сияние озарило отцовские черты. Глаза засветились огнем, чудесным образом преобразившим Бардсли.

Затем он закрыл глаза. На губах заиграла тихая, блаженная улыбка. Шимона поняла, что отец мертв…

Доктор Лесли решил — для блага Шимоны, — что похороны должны быть весьма скромными, и лишь потом следует публично объявить о смерти Красавца Бардсли.

Он все устроил сам. За скромным гробом шли лишь Шимона и преданная Нэнни.

День был хмурым и дождливым. Когда гроб опустили в могилу и засыпали землей, Нэнни горько заплакала. Глаза же Шимоны оставались сухими.

Она знала, что отныне ее отец и мать соединились навеки — на небесах.

Тело Красавца Бардсли положили в простой дубовый гроб, заказанный доктором Лесли, но его дух, без сомнения, пребывал в горних высотах. На лице покойника застыло выражение тихой радости и счастья, которое появилось перед самой смертью.

«Вот я и осталась совсем одна на свете», — с грустью подумала Шимона.

Наемная карета доставила девушку вместе с Нэнни домой. По пути кухарка утирала беспрестанно лившиеся слезы.

Осиротевшие женщины были не в силах разговаривать друг с другом. Нэнни заперлась на кухне — так она поступала всегда, когда хотела побыть одна. Шимона же удалилась в маленькую гостиную матери, чтобы взглянуть на портрет покойного отца, стоявший на камине.