Цветок моего сердца. Древний Египет, эпоха Рамсеса II (СИ)

Служанка вернулась, когда Меритамон уже легла спать. Госпожа тут же села, вглядываясь в ее некрасивое лицо, ставшее почти таким же дорогим, как лицо матери.

- Что?

- Царица навестит тебя завтра, - прошептала служанка.

- Что ты ей сказала? – шепотом воскликнула Меритамон, рывком подтянув к груди колени и сжав их руками.

- Что тебя обвинили в измене, но ты чиста, - без колебаний ответила То.

Меритамон прикусила ладонь.

- Она поверила?..

- Не знаю, - ответила служанка.

Меритамон молча медленно легла обратно, натягивая до подбородка простыню. Она чувствовала, что разговор с Та-Рамсес будет самым трудным из всех, что она выдерживала – Меритамон могла со слезами искренности лгать фараону, могла яростно отрицать нападки себялюбивой Идут, но… лгать этой девочке, которая всей душой любит своего отца, супруга и бога? Этой девочке, которая предана ему и долг перед фараоном считает первой обязанностью каждого, начиная с себя самой?..

“Мне кажется, что измена у вас в крови, - сказал ей Рамсес. – У всех жрецов Амона”.

Фараон был прав, подумала Меритамон.

Она будет лгать его благородной дочери столько, сколько потребуется, если только это поможет ей воссоединиться с любимым и покинуть эту тюрьму.

***

Менкауптаха отрешили от сана.

Это сделал совет жрецов Амона, собранный по приказу великого ясновидца. На этом совете присутствовал его отец; и он тоже подал свой голос против сына. Яхмес был истинным жрецом – всегда больше жрецом, чем отцом и супругом, но только сейчас Менкауптах почувствовал это на себе. Ему нанесли окончательный удар по самолюбию. Впрочем, Менкауптах был уже так уничтожен жизнью, что этот удар даже не показался особенно чувствительным – куда менее, чем измена жены.

Впрочем, отец не потребовал его возвращения домой. Яхмес настоял, чтобы его сын остался в доме жены и вел это большое хозяйство – чтобы хоть как-то поддерживать дом Меритамон и самого себя. Менкауптах понял, что для отца он обуза. Яхмес иногда навещал его… и каждый раз заставал сына в недостойном виде. Менкауптах с какой-то ребяческой злостью предался саморазрушению; он теперь отчетливо понимал, что и в юношеские годы не подавал больших надежд, и даже стараясь изо всех сил, никогда не стал бы достойным своей умной, прекрасной и благородной жены… и своего высокопоставленного святого отца.

Он пил, потом трезвел, мучился и плакал – и снова пил. Яхмес под конец всерьез встревожился за его жизнь, но было уже поздно. Менкауптах пристрастился к вину бесповоротно.

Он был пьян, когда за ним явились воины фараона, чтобы везти в Пер-Рамсес на царский суд.

Менкауптах вначале даже не испугался, потому что отупел от вина; но когда его потащили на носилках к причалу, в голове всплыло оскорбительное замечание, сказанное одним из солдатов, и бывший жрец осознал, куда его везут. Достаточно, чтобы испугаться до потери сознания. Этот трусливый человек не был рожден, чтобы переживать жизненные бури, и уж подавно – не был рожден для таких испытаний.

- В чем… В чем меня… - сумел он выговорить, выглянув из каюты. Он затрясся при виде охранников, стоявших снаружи.

Солдат покосился на него и с понятным презрением ответил:

- Тебя обвиняют в измене фараону.

Менкауптах всхлипнул и осел на циновку; если бы он ел перед тем, как его взяли, то не избежал бы большого конфуза. Впрочем, это едва ли уронило бы его в глазах стражи больше, чем он уже упал.

Ему захотелось снова напиться, но было нечем.

Тогда Менкауптах просто лег, как будто сдавался без боя, и начал подвывать; его могли слышать снаружи, но ему было все равно. Зачем, зачем это случилось со мной, думал он. Чем я виноват? Разве плохо я служил богу, что он так меня наказал?..

Во время плавания Менкауптах заболел от страха – больше, чем от похмелья; и хотя он был совершенно трезв, когда корабль прибыл в столицу Рамсеса, его снова пришлось нести на носилках. Воины фараона не желали служить носильщиками изменщику, пьянице и трусу, но еще меньше желали позориться, подгоняя его пинками и позволяя всем горожанам слушать его скулеж.

Менкауптаха поместили в одно из служебных помещений дворца – стражники вывалили его из носилок, как куль, и ушли, захлопнув двери. Менкауптах, потеряв голову, кинулся за ними и забарабанил в дверь, но тут створки распахнулись и ударом его отбросило назад.

Вбежал стражник; вдобавок к ушибу лба, Менкауптах получил удар по ребрам. Ему сказали, что при следующей попытке к бегству его изобьют, и Менкауптах, плохо понимая, что услышал, тихо опустился на пол.

Попытке к бегству?..

Чтобы он осмелился сбежать из дворца, из-под охраны? Разве он сумасшедший?.. Кем его сочли эти люди – как он может быть преступником, он, кроткий, добрый человек? Менкауптах кинулся бы объяснять всем господам здесь, как они заблуждаются, но смог только заплакать снова.

Он оброс и заносил свою одежду за эти дни – за время запоя и плавания – как уличный попрошайка, но не замечал этого. Пока двери не открылись снова и его не выволокли наружу; Менкауптах вообразил, что его тащат на казнь, и от ужаса завопил и начал так изворачиваться, что вырвался. Его тут же одолели; снова ударили и сказали, что его вымоют, чтобы он не осквернял дворец.

Менкауптах даже не подумал обидеться, кивнув с подобострастной радостью.

Конечно, никто не стал осквернять дворцовые купальни; его перетащили в помещение, где мылись слуги, и выкупали, как когда-то Аменемхета. Менкауптах, хотя был свободным человеком и господином себе, дошел почти до такого же состояния.

Его отскоблили, чисто выбрили и дали ему белую одежду, напоминавшую жреческую, хотя он давно уже не был жрецом. Менкауптах робко попросил поесть, и один из его охранников огрызнулся, но другой послушал его. Ему принесли большой ячменный хлеб и кувшин воды прямо в эту комнату – чтобы не оскорбить нарядные палаты зрелищем насыщения преступника.

Впрочем, Менкауптах не сумел втолкнуть в себя много – желудок так сокращался от страха, что его чуть не вырвало на пол, довершая картину его падения.

Потом его под стражей повели по коридору, и он сумел выдавить из себя вопрос – куда. Ответ не оставил надежды. К фараону, и немедленно.

Менкауптах зажмурился бы, упал бы на колени и остался где был – если бы не понимал, что его погонят дальше ударами.

Ах, как ему хотелось напиться снова – но он понимал, что, скорее всего, ему не суждено уже будет выпить даже воды. Ему хотелось поверить, что он спит, но могущество фараона вторгалось в его фантазии стуком сандалий и металлическим лязгом, который издавали стражники, ослепительным горением драгоценных ламп на мозаичных стенах… высотой и огромностью всего, что его окружало.

Перед Менкауптахом отворились двери, и он очутился в приемном зале.

Как будто давивший на него дворец ужался до этой небольшой комнаты. Храмовые помещения были не меньшей величины.

У него в голове немного прояснилось, и Менкауптах посмотрел вперед – перед ним на возвышении, в кресле, сидел пожилой человек в красно-белой короне, по сторонам которого стояли другие люди. Менкауптах несколько раз моргнул, прежде чем понял, кого он видит. Бедняга повалился ничком и затих, вжимаясь в пол, как будто хотел слиться с ним… продавить его и провалиться под землю. Будь его воля, он бы так и сделал.

- Встань, - донесся до него чей-то приказ. Фараона? Разве такой, самый обыкновенный, голос должен быть у живого бога?..

Менкауптах вскочил и отряхнулся. Он замер, руки по швам, глядя на высочайшее собрание открыв рот – если бы его толкнули рукой, он бы повалился как бревно. Наверное, он был смешон, но никто из придворных не смеялся. Менкауптах посмотрел в глаза человеку на троне – близко посаженные, густо подведенные – и вздрогнул; и вдруг почему-то сам хихикнул.

Этот кощунственный звук раздался в полной тишине. Потом один из придворных что-то шепнул другому, но никто не засмеялся.