Как вольный ветер

Юная фотолюбительница умолчала о том, что давно не перезаряжала фотоаппарат и испытывала перед этой процедурой легкий страх. Она решила, что при первом же удобном случае, оставшись наедине, вновь хорошенько перечтет инструкцию.

— Ну что ж, тогда отправимся в конюшни? — предложил Сэнфорд. — Вам не понадобится шляпа?

— Я не взяла ее с собой, — небрежно бросила Вальда.

— Вы определенно путешествуете налегке, — покачал он головой. — При таких обстоятельствах ваш цыганский костюм должен был прийтись очень кстати.

— Конечно, особенно в таборе, — бездумно обронила девушка.

— Вы были в таборе? — потрясенно воскликнул англичанин.

Вальда с досадой поняла, что утратила бдительность. Но потом твердо сказала себе, что его все это совершенно не касается.

— Да, я очень люблю цыган! — вызывающе бросила она. — И в Камарг приехала со своими друзьями из табора. Не могу понять, почему у вас они вызывают такую подозрительность.

— Отнюдь нет. Меня только озадачивает ваш оригинальный способ передвижения. С вашей наружностью вы, несомненно, должны порой испытывать… м-м… определенные неудобства и затруднения, попадать в непредвиденные ситуации. Я не прав?

— Только когда меня застигают врасплох, как сегодня!

— Я имел в виду совсем другое, — нахмурился он.

— Я уже сказала, что могу за себя постоять. Мне кажется, что для женщины важно быть независимой, жить своим умом и принимать самостоятельные решения.

— А если не секрет, чего бы вам хотелось от жизни?

Вальда на мгновение задумалась.

— Я хочу быть свободной… свободной от запретов, ограничений, вынужденного подчинения чужой воле…

— Но такова неизбежная участь всех женщин, — возразил Сэнфорд. — Сначала они подчиняются родительской воле, потом за ними присматривают мужья.

— С какой стати! — возмутилась Вальда. — Да и такое ли уж это благо — иметь мужа? Во всяком случае, на свете достаточно мужчин, чтобы не бросаться очертя голову за первого встречного!

Мысли ее в эту минуту возвратились к маркизу д'Артиньи. Он и был для нее этим первым встречным. Но не верилось, что второй или третий кандидат отчима окажется намного лучше.

Молодой человек задумчиво молчал, и Вальде, которая вооружилась фотокамерой и уже открыла дверь во двор, пришлось позвать его:

— Ну, что же вы? Идемте скорее! Если замешкаемся, солнце уйдет, а я, увы, не Пол Мартин и не умею снимать в темноте!

Следующие два часа прошли для Вальды в совершенном восторге. Они с Ройдоном фотографировали жеребят на лужайке, неподалеку от фермы.

Хотя лошади на ферме были вполне одомашнены и привычны к людям, все же при появлении чужаков чуткие жеребцы начали задирать головы и сверлить нескромных гостей недоверчивым глазом. Часть кобыл еще не ожеребилась, другие уже паслись вместе со своими малышами, и тут Вальда впервые узнала, что жеребята появляются на свет отнюдь не белыми. Большинство новорожденных были черненькими с белым пятнышком на лбу. Иногда попадались гнедые или желтовато-коричневые.

— Примерно месяцев через восемь, — объяснил Сэнфорд, — они начнут линять, а годам к четырем их окраска полностью сменится на бледно-серую. Постепенно она светлеет и, наконец, становится совершенно белой.

Забыв обо всем на свете, Вальда увлеченно фотографировала. На фоне обрамляющих лужайку деревьев и домиков, крытых красной черепицей, силуэты лошадей поражали природной грацией, не передаваемой словами, но которая, как горячо надеялась девушка, останется на снимках.

— До чего они прекрасны! — беспрестанно повторяла она, делая кадр за кадром. — Мне кажется, я уже никогда не смогу восхищаться никакой другой породой, как бы замечательна та ни была.

— Погодите, вот увидите, каковы они на воле, — посмеивался Сэнфорд. — Завтра я отвезу вас в такое место, где обычно родятся жеребята. Придется вести себя очень осторожно, чтобы не потревожить мамаш, да и жеребцов надо остерегаться.

— А они бывают опасны?

— Еще как! Не меньше диких быков!

— Я непременно должна их заснять!

— Обязательно, — пообещал молодой человек, которого заметно забавляла эта фотолихорадка.

Вальда оставила свое занятие только вечером, когда солнечный свет померк и деревья начали отбрасывать такие длинные тени, что фотографировать стало бессмысленно.

По пути на ферму молодой человек сказал:

— На мызе ужинают рано — с заходом солнца, когда возвращаются пастухи. Так что нам тоже придется садиться за стол на закате.

— О, разумеется! Мне вовсе не хочется огорчать любезную госпожу хозяйку. Она была ко мне так предупредительна!

Когда молодые люди вошли на кухню, в ноздри им бросился аппетитный запах готовящихся кушаний. На обеденном столе Валь да заметила обилие овощей, а также трюфели, грибы нескольких видов, спаржу и провансальские оливки — лучшие в мире.

— Несмотря на ваши потрясающие пирожки, мадам, я чувствую зверский голод, — объявил Сэнфорд.

— Ну, сегодня-то вы не перетрудились, месье! — шутливо отозвалась хозяйка. — Так что едва ли заслужили сытный ужин.

— Во всем повинна мадемуазель, — в тон ей оправдывался англичанин. — Я ведь как раз ехал, чтобы присоединиться к добрейшему господину Поркье, когда эта молодая леди воспрепятствовала моему намерению.

— Что за беспочвенное обвинение! — возмутилась Вальда. — Мадам права: вас и впрямь следует наказать! — Однако лицо ее сияло улыбкой, а на щеках девушки Сэнфорд, к своему удовольствию, заметил нежные ямочки.

Вальда побежала к себе убрать фотокамеру, чтобы никто не повредил ее ненароком. По ее расчетам, сегодня было отснято кадров двадцать пять, а то и больше. «Следует поберечь пленку для фламинго и диких лошадей, — думала она, — да еще оставить кадры для цыган в Сент-Мари».

У нее оставались еще две чистые пленки, и девушка надеялась, что в итоге наберется снимков сорок-пятьдесят, пригодных для представления на выставку.

Теперь она была абсолютно уверена, что выставка фотографий в Париже непременно состоится и что отчим и все его знакомые будут по-настоящему поражены ее, Вальды, достижениями.

Переодеваясь к ужину, девушка думала, как же ей повезло, что она попала на эту чудесную мызу, где ей предоставлены и ночлег, и столько изумительных возможностей!

Не так уж она была наивна, чтобы не понимать, что в деревенской гостинице о подобном не могло бы идти и речи. Кроме того, девушка смутно чувствовала, что там она могла бы столкнуться с непредвиденными неприятностями и посягательствами со стороны грубых постояльцев.

Впрочем, во всем, что касалось реальности, за пределами своего наполненного роскошью, тщательно оберегаемого от грубой прозы жизни мирка, Вальда была крайне неопытна и отличалась порой младенческой невинностью. Для нее совершенно новым жизненным опытом явилось даже самостоятельное, без помощи горничной, переодевание. К ужину Вальда облачилась в вечернее платье, которое предусмотрительно захватила с собой, и весьма гордилась своим выбором.

Сшитое из превосходного муслина и отделанное рядами валансьенских кружев, оно было легче пуха и совершенно не мялось. Изысканный крой лифа подчеркивал хрупкость и тонкость ее талии, а узкие, длинные кружевные рукава изящно застегивались у запястий. Верхняя юбка пышно взметалась над шелковой нижней, которая, будучи туго свернута, занимала в вещевом мешке очень мало места, что являлось ее несомненным достоинством.

В то же время девушке не хотелось выглядеть, что называется, «разряженной в пух и прах», и этому желанию как нельзя лучше соответствовала верхняя часть платья. Вырез, изысканно обнажая плечи и грудь, не имел в то же время никакой дополнительной отделки. Весь наряд в целом производил впечатление благородной простоты.

Не желая излишне отягощать свой багаж, Вальда дополнила этот туалет парой атласных туфелек без каблуков, которые, хотя зрительно и уменьшали ее рост, весили зато не более одной-двух унций.

Ей, конечно, и в голову не приходило, что этот «скромный» наряд произвел бы настоящую сенсацию на любом постоялом дворе. Крестьяне, отродясь не видавшие даму в вечернем платье, пялились бы на нее, как на диковинное животное.