Зимняя мантия

Де Рюль вздохнул.

– Если бы не датчане, возможно, все действительно было бы в порядке, – сказал он. – Даже если бы король отдал ему леди Джудит, я не уверен, что он остался бы ему верен. Ведь он наполовину датчанин, и его отец похоронен в Йорке.

Симон покачал головой.

– Теперь он наш враг.

– Да, – кивнул отец, – боюсь, что так.

Глава 10

Это был самый короткий и самый темный день в году. Низкие облака и сильный дождь плотной пеленой покрыли землю, и утреннюю зарю и ночь разделяли мрачные сумерки.

В комнате, соседней с покоями королевы, Джудит велела горничной подбросить угля в огонь. Дождь колотил в ставни. Казалось, что это не капли, а маленькие камешки. На севере, наверное, идет снег, подумала она. До них доходили отрывистые сведения о кровавых стычках между войсками Вильгельма и английскими и датскими бунтовщиками. Говорили, что земли к северу от городка под названием Стаффорд лежали в дымящихся руинах, что ее дядя расправлялся с восставшими огнем и мечом. Доходили слухи и об Уолтефе. О том, как он в одиночку убил почти сотню нормандцев у Йорка. Она знала, что он был обижен, но глубина и сила его ярости пугали ее. Возможно, это и хорошо, что она не стала его женой.

Из-за закрытых дверей главных покоев послышался сгон матери. Затем раздался успокаивающий голос повитухи, потом плеск воды.

– Уж слишком долгие роды. – Ее сестра Адела отошла от окна, где она якобы пряла шерсть, хотя на веретене было не более двух ярдов. – Королева Матильда родила принца Анри очень быстро, но мама мучается уже вдвое дольше.

Джудит пожала плечами.

– Что я могу знать, – коротко ответила она, потому что волновалась. Младенец, которого ее мать пыталась родить, был зачат, с определенным умыслом, во время торжеств по поводу коронации. Аделаида, верная своим супружеским обязанностям, вынуждена была согласиться и на сорок первом году жизни, при двух взрослых дочерях, снова оказалась на сносях. Беременность она переносила очень тяжело. Джудит и Адела ухаживали за ней вместе со служанками, растирали ее распухшие ноги и кормили с ложки.

– Вдруг она умрет? – Нижняя губа Аделы задрожала. Джудит потерла руки. Несмотря на пылающий огонь и два платья, надетых одно на другое поверх белья, ей было холодно.

– Да не умрет она, – резко возразила она. – Если бы ей было так плохо, повитуха уже послала бы за священником, а Сибилла бы вышла к нам. Не смей трястись!

– Я не трясусь, – шмыгнула носом Адела. Ветер внезапно перестал завывать, и они услышали тонкий плач ребенка.

Девушки замерли и повернулись на звук. Дверь распахнулась, и вышла Сибилла с засученными рукавами и таким раскрасневшимся лицом, будто сама рожала.

– У вас братик, – сообщила она улыбаясь, – Прекрасный мальчик. – Она отодвинулась, чтобы они могли войти в комнату.

Аделаида полулежала на высоких подушках на огромной кровати. Волосы, обычно заплетенные в косы, рассыпались по плечам. В нише стояла статуэтка святой Маргарет, покровительницы рожениц, по бокам горели две свечи. В руках Аделаида держала спеленутого младенца со сморщенным личиком и пучком золотистых волос.

Аделаида взглянула на дочерей. Под ее глазами были темные круги, на губах запеклась кровь. Она кусала их, чтобы сдержать крик боли. Но глаза ее горели радостью, триумфом и любовью, которых она никогда не испытывала, рожая дочерей. Заметив этот взгляд, Джудит почувствовала ревнивое раздражение. Ей потребовалась вся ее сила воли, чтобы заставить себя подойти к кровати и взглянуть на новорожденного.

– Как его назовут? – спросила она.

– Стефан – так часто называют мальчиков в роду Юдо, – ответила Аделаида. – Вели открыть бочки с лучшим вином, и пусть все выпьют в честь его рождения. Поручаю это тебе. – Ее взгляд быстро пробежал по дочери и снова опустился на новое сокровище – ее сына.

– Я все сделаю немедленно, мама, – пообещала она сдавленным голосом и быстро ушла из комнаты, пока ее не стошнило от запаха.

Уолтеф сидел на походном табурете, слушая печальные крики чаек и пытаясь получше укутаться в свой плащ на медвежьем меху, но это было бесполезно. Холод шел изнутри и не имел никакого отношения к январской погоде. Пламя битвы уже не грело его. Столкновение было слишком яростным, слишком жестоким, а Уолтеф не умел поддерживать пламя после первоначальной вспышки.

Йорк пал. Это был момент славы, хотя он сам мало что помнил о самой битве. Говорили, что он сражался как герой, как будто сам лорд Сивард воскрес, чтобы отомстить нормандцам, которые посмели нарушить его покой. Торкел сочинил песнь в честь Уолтефа, и все мужчины, женщины и дети в восторге бросились громить оборонительные сооружения нормандцев. Это была победа. Нормандских оккупантов выбили из города. Уолтеф был так уверен, так воспламенен энтузиазмом. Теперь остался только пепел, уносимый ветром.

Он встал и вышел в стылое утро. Шел дождь, такой холодный, что казался снегом, все вокруг затянуло серой пеленой. Им не следовало разрушать замки в Йорке, подумал он. Это было ошибкой. Теперь, когда взбешенный Вильгельм ринулся на север, у них не было оборонительных укреплений.

Союзники растеклись, как масло с горячего хлеба. Шотландцы и нортумбрианцы, вволю награбив, скрылись. Датчане вернулись на свои корабли, унося с собой все, что можно было унести, не проявив никакого желания остаться и сражаться.

Токи, слуга Уолтефа, принес ему чашу с горячим медом, он с благодарностью взял и выпил. Остановить Вильгельма не представлялось возможным. Его хорошо организованные, решительные и мощные войска устремились на север, сметая все на своем пути. Уолтефу все еще было стыдно, что пришлось отступить, но выбора у него не было. Крепость была сожжена, армия по собственной инициативе превратилась в мародеров. Все, что с ними случилось, было их собственной виной.

До них доходили ужасные рассказы о гневе Вильгельма. Целые деревни были уничтожены, скот истреблен, молодые мужчины казнены, чтобы никогда впредь север уже не смог поднять восстание. К Рождеству Вильгельм послал за своими регалиями и на руинах Йорка провозгласил свою власть над городом.

Слишком поздно Уолтеф понял, какой действительной властью обладает человек, которому он дал клятву верности, а потом нарушил ее. Твердая решимость и талант вождя, которыми обладал Вильгельм, не шли ни в какое сравнение с тем, что могли противопоставить восставшие. Что значит личная смелость против огромной мощи дисциплинированных войск нормандцев?

Из тумана появилась фигура – граф Госпатрик, владетель земель на границе с Шотландией. Они с Уолтефом отступали вместе и теперь не знали, что им дальше делать.

– Мы можем двинуться по направлению к Честеру, – предложил Уолтеф.

– Можем, – ответил Госпатрик без энтузиазма и потер покрасневшие глаза.

– Возможно, на время зимы мы будем в безопасности. Мне говорили, что там крепкие стены и надежные воины. – Честер был по другую сторону Пеннинских гор. Переход через горы в январе не привлекал ни Уолтефа, ни Госпатрика, но это стоило обдумать. В данный момент они были не в состоянии противостоять Вильгельму, разве что им удастся собрать свою рассеявшуюся армию. А на это было столько же надежды, как и на прекращение дождя назавтра.

Уолтеф понимал, что им нужен человек, который бы сказал им, что делать, дал бы им уверенность, которая вела их на Йорк. У него такого таланта не было, равно как и у Госпатрика.

Их печальные размышления прервал приезд одного из разведчиков, который должен был осмотреть позицию нормандцев. Теперь он предстал перед Уолтефом и Госпатриком. За ним с белым флагом ехали Ришар де Рюль и его два сына – Симон и Гарнье.

Уолтеф вскочил и вышел вперед. Сердце бешено колотилось в груди.

– Милорд, я приветствую вас, – вскричал он и велел солдату взять у них лошадей.

Де Рюль спешился. Хотя Уолтеф улыбнулся ему, нормандец не ответил ему тем же, лишь слегка наклонил голому. Старший сын последовал его примеру. Симон смотрел па Уолтефа без всякого выражения. Уолтеф заметил, что парнишка уверенно спешился и крепко стоял на ногах. Он невольно подумал, сколько времени потребовалось, чтобы добиться этой легкости.