Не любите меня! Господа! (СИ)

Войдя в душное прокуренное помещение участка, Юлия стала невольной свидетельницей разыгравшейся сцены. Околоточный, как видно решивший пообедать, разложил на столе газету и с любовью накрыл этот так называемый стол, выставив разделанного жареного цыпленка, вареные яйца, картошку в мундире, краюху черного хлеба, шмат сала с чесноком и четверть белой в графине. Запахи, витавшие в кабинете, проникли сквозь форточку на улицу и дворовый облезлый кот, надеясь поживиться, тихонько вспрыгнул на раму. Налив себе рюмку, околоточный отправил её себе в рот, зажмурившись от удовольствия и запрокинув голову. В это время кот, в прыжке, свойственном скорее дикой пантере, чем облезлому котяре, ухватил цыплячью ногу и опрометью кинулся обратно в форточку. Юлия застала картину, когда околоточный, ухватив удирающего кота за хвост, пытался втащить его обратно, ругаясь отборной бранью, а тот царапался из последних сил задними лапами, пытаясь отбиться от разъяренного служаки.

Юлия кашлянула в кулак. Околоточный, выпустив их рук кошачий хвост, вытянулся по струнке. Животное стремглав умчалось с добычей прочь.

— Что вам угодно, сударыня.

— Я Юлия Деменева, у вас мой слуга!

— Помилуйте, сударыня, а с чего вы это взяли?

— Мне это известно наверняка. Прошу вас отпустить его со мной, я подпишу все бумаги, какие надо и заплачу штраф, — она наклонилась к уху околоточного, — И вас щедро отблагодарю.

Радость околоточного, тщательно скрываемая за серьезной миной не имела предела. Наконец-то он мог подзаработать и посетительница, богато одетая и явно желавшая добиться своей цели была настоящим подарком. Он, еще более посерьезнев, надел пенсне и объявил:

— Фамилию назовите, сударыня.

— Иванов. Николай Иванов.

— Иванов… — околоточный листал журнал, — был такой дён двадцать назад, сидел у нас в околотке с неделю. Парнишка лет девятнадцати, худенький, щуплый, все твердил, чтоб хозяйке сообщили.

— Так от чего ж не сообщили! — Будем мы господ беспокоить из за ворья всякого!

— Где он сейчас?!

— На Кут свезли в тюрьму. Там суда будет дожидаться.

Юлия опустилась на обшарпанную деревянную скамью. Затем достала четвертной и положила на стол околоточному.

— Скажите, а могу я повидаться с Истоминым?

— Околоточный замер. С одной стороны он понимал, что ему будет за разглашение информации, с другой — четвертной был таким соблазнительным…

— Истомин младший в тюремном госпитале. Тяжелое ранение. Да и обвинение тоже тяжелое. Нужно разрешение от следователя.

— А кто следователь?

— Дело ведет лично начальник управления.

Осознание, что сам отец Натали взялся за это дело давало понять, что за разрешением идти не только бесполезно, но и крайне опасно. Юлия встала и вышла из кабинета. Околоточный, свернув четвертной, засунул его к себе в карман:

— Ну и на том спасибо…барынька…

Тюремные нары были жесткими и матрац, набитый полусгнившей соломой, позволял спине прочувствовать все неровности на лежаке. Который день Колька считал ворон через окно на тюремном дворе. Эх, если бы Юлия Григорьевна знала, что с ним приключилось! Ну да ничего. Рано или поздно она его хватится. Она его не бросит. Она… Колька вспоминал её улыбку, как она гладила его по голове, как давно, еще когда они с матерью в Тюмени слегли с простудой, она пришла к ним в избу с целым мешком всякой всячины — сладости, еда, лекарства, даже рябиновая настойка для маменьки. Как утешала их и оплатила доктора, который их лечил. Он тогда смог поправиться, а мать умерла, спустя неделю. Юлия забрала его в хозяйский дом и определила на кухню. Она была самой красивой женщиной, которую он только видел в своей жизни. Самой красивой, умной и доброй. Она учила его читать и писать, рассказывала ему про далекие планеты и про то, как устроен мир. Он влюбился мальчишеской беззаветной и безответной любовью и был для неё готов на всё. Он попался, когда оголодав в полях за неделю, и так и не встретив Андрея Истомина за пределами усадьбы, решился проникнуть в дом, чтобы передать ему письмо от хозяйки. Барыня, жена Истомина, подняла крик, его скрутили слуги и отвезли в город, в участок. Он успел спрятать письмо и молчал на допросе у следователя. Письмо все равно отняли. Он слезно просил, чтобы сообщили его хозяйке. Над ним только смеялись. Который день он был один в маленькой узкой камере на втором этаже. Кроме двухъярусных нар там еле помещался маленький деревянный стол и скамья вдоль стены.

Дверь открылась. Толстый надзиратель подмигнул ему и пробурчал:

— Встречай соседа, сиделец.

В дверь вошел мужчина с перетянутым бинтами плечом. Опершись на стол, он сделал шаг и упал на матрац на нары. Надзиратель поставил на стол металлическую плошку с баландой:

— Как-нибудь с одной похлебаете, чай не бары.

Колька кинулся к плошке и начал торопливо поглощать теплую жижу. Новенький отвернулся к стене и, казалось, заснул. Дверь снова открылась. В камеру вошел, нет, скорее даже влетел мужчина в темном сюртуке и галстуке и рванул новенького за забинтованное плечо. Тот охнул и сел на нарах. Через повязку проступила кровь.

— Она до сих пор не пришла в себя! Ты слышишь! До сих пор! Что ты ей сказал! Почему она так расстроилась?! Наверняка ты пытался ударить её в ответ!

Новенький устало смотрел в сторону:

— Я тысячу раз говорил вам и повторю еще раз- это несчастный случай, я пытался заслонить её от её же удара. Больше я вам ничего не могу сказать. Оставьте меня…

— я тебя оставлю, я тебя на всю оставшуюся жизнь тут оставлю. Если она не выживет — я сгною весь род Истоминых…

Он вышел. Лязгнул замок камеры. Колька, не веря своим глазам и ушам, подсел к новенькому:

— Истомин?! Вы Истомин?! Барин! Вы меня не узнаете?

Андрей смотрел на Кольку, в затуманенном болью и усталостью сознании стали появляться смутные воспоминания:

— Ты тот парень, что влез к нам в дом…

— Я — Колька, я служу у Юлии Григорьевны, я не вор, я письмо вам должен был передать! Только письмо передать!

— Да, Юлия говорила… я помню…

— Письмо отобрали в участке.

— Это плохо, если в нем то, о чем я догадываюсь, и оно попадет в чужие руки — будет большая беда.

— Эх, — Колька вздохнул и виновато скукожился в углу. — тюха я тюха! Подвел Юлию Григорьевну. А ведь она такая…

Он заметил, что Истомин смотрит и слушает с большим интересом.

— А ты давно свою хозяйку знаешь?

— Она меня с детства пригрела, работу мне дала. С барином, царство ему небесное — лютой смертью погиб — всегда обо мне, точно о родном заботились.

— А что барин хороший был?

— Барин был добрый, Юлию Григорьевну любил без памяти.

— А она его?

— Ну, — Колька замялся, — наверное, — она ж за него замуж вышла.

— Да… Ну это еще не показатель…Как же нам теперь с тобой быть?

— А вы барин бумагу напишите, Христом молю, напишите, что не вините меня ни в чем, вот меня и отпустят.

— Э, парень, я бы и рад, да теперь, как видишь я сам как ты, а заявление на тебя жена моя писала. А она сейчас очень больна, да и здорова была бы — не стала бы таких бумаг писать…

— Да, дела… Ну, авось, Юля Григорьевна хватится, выручит как-нибудь.

Истомин лег на матрац и закрыл глаза. Плечо под повязкой разрывалось от боли. Глаза слипались, все тело ломило от усталости. Завтра… все, наверное, решится завтра. Натали придет в себя, все расскажет и его отпустят. Скорей бы завтра.

Юлия стояла у дверей тюрьмы. Было страшно, но она постучалась в окошко надзирателя на проходной:

— Любезный, мне к начальнику тюрьмы.

— Пропуск.

— А… Какой пропуск, у меня нет никакого пропуска.

— Не положено!

— Погоди, да объясни ты толком, — она протянула в окошко монету, — какой нужен пропуск.

— Я говорю, если вы заключенного повидать, или там передачу принесли, вам нужен пропуск от следователя.

— Да я же тебе толкую, я к начальнику тюрьмы, Василию Семеновичу. Я дочь его друга, по личному вопросу.