«Narcisse Noir / Чёрный Нарцисс» (СИ)

«Мой сладкий Нарцисс,

я кладу к Вашим ногам последний подарок, заключающийся в том векселе, что сейчас перед Вами. Мне жаль, что ничего больше я Вам подарить не могу.

Прощайте».

TBC

========== Часть ІІІ. Продолжение 6 ==========

Как тяжко мне, в пути взметая пыль,

Не ожидая дальше ничего,

Отсчитывать уныло, сколько миль

Отъехал я от счастья своего.

Усталый конь, забыв былую прыть,

Едва трусит лениво подо мной, -

Как будто знает: незачем спешить

Тому, кто разлучен с душой родной.

Хозяйских шпор не слушается он

И только ржаньем шлет мне свой укор.

Меня больнее ранит этот стон,

Чем бедного коня - удары шпор.

Я думаю, с тоскою глядя вдаль:

За мною - радость, впереди - печаль.

© У. Шекспир, сонет 50

Петляла дорога меж полей и лесов, уходила вдаль, маня следовать за собой. Разветвляясь, расходясь множеством тропинок, она казалась бесконечной. Изменчивые и непостоянные, тропы отходили от главного пути, порой теряясь в болотах или зарастая травой, и лишь некоторые возвращались к своему источнику. Эти дороги терзали колёса карет и конские копыта, взмывая пыль в воздух, и втаптывали в землю стопы пеших путников. Они раздваивались, лукаво открывая путешественнику свои объятия, предлагая иллюзию выбора, точно как в пути жизненном, обстоятельства останавливают человека на развилке, предоставляя жестокую возможность выбирать. Выбор – это шутка жестокости. Он стоит перед каждым, спрятав руки за спиной, и предлагая вслепую разгадать, что он приготовил. Правила просты: если выбор падёт на золотой кубок, вино из этого кубка заставит человека ощутить себя счастливым, и он уйдёт опьянённый дарованной ему иллюзией; если человек выберет ту руку, в которой зажат кинжал, то должен будет собственноручно перерезать себе горло, и тогда Провидение наполнит золотой кубок его кровью, которой напоит следующего странника, что придёт за своей долей. Разница дорог земных и дорог сердечных в том, что с первой можно свернуть или вернуться назад, тогда как вторая не даёт даже мнимого пути к отступлению. Одно их объединяет - оставаться недвижимым ни на одной из них невозможно, рано или поздно придётся идти.

Для Дювернуа же не было пути назад, ни на земле, ни в жизни. По адскому совпадению, земная дорога вела прямиком к сердцу, вернуться к которому он не мог себе позволить. Теперь он был совершенно свободен, оставив в залог за свободу, на той самой развилке Провидения, смысл себя самого. Да только памяти Провидение не смогло его лишить, и память эта до сих пор горела по всему его телу следами запёкшейся крови, стереть которые он не смог – последняя слабость и последнее напоминание. Хотя бы до следующего рассвета они будут гореть на коже, пока он не омоется в реке. Где-то - чёткими отпечатками губ, а где-то – смазанными, похожими на ссадины, полосами. Ещё ни одна собственная, кровоточащая рана не была для арфиста больнее, чем эти запёкшиеся бурыми пятнами стоны Гийома. Его он оставил спящим и счастливым, чтобы никогда больше не испытывать кошмарного искушения, что лишает разума – прикасаться к нему. Неважно как: со злостью ли, с любовью, или едва сдерживаемым желанием навсегда заставить его замолчать, и никогда больше не сходить с ума от одного звука его голоса. Опять же, неважно, что слетало с уст Билла: обычные слова, любовь, стоны или ложь. Прежде, когда Дювернуа знал, что Гийом принадлежит ему одному, не замечал он пугающей многогранности своей любви. Но стоило ревности впервые оплести терном его сердце, как мерцающий голубой бриллиант наполовину окрасился кроваво-алым. Когда глаза были слепы, сознание было заполнено лишь музыкой и Возлюбленным, и сколько бы тот ни отсутствовал, оно продолжало рисовать обожаемый образ, и промежутки времени казались незначительными. Но прозревши, пришлось увидеть пустующий днями дом, затем пустую постель ночью, а вслед за ними - опустевшее сердце.

Последние слова Гийома прошлой ночью отдавались болью сквозь наслаждение, подтверждая правильность избранного пути, которым сейчас следовал Дювернуа: «Ты стал другим. Таким… боже… Том!» Голос Нарцисса звенел в ушах, спасая от удушающей тоски, однако стоило выйти из забытья и вникнуть в смысл сказанного, как тупое лезвие вонзалось в грудь, не давая дышать. Арфист осознавал, что не сможет всю жизнь искать новых путей к нарциссическому сердцу, не сможет каждый раз притворяться новым неизвестным поклонником, или избивать до беспамятства, чтобы укротить его непостоянную природу, а потому оставаться рядом не было больше смысла. Ведь оставался бы он ровно до следующего чужого письма, взгляда или бесстыдного поцелуя, который вновь затронул бы легко воспламеняемое воображение, и тогда бы остался только один способ навсегда избавиться от боли, ибо далее делить изящное тело с другими Тома не мог, что уж говорить о мыслях и сердце. Любовь через насилие также не была бы вечной. «Неужели ты никогда не хотел, чтобы тебя любили вот… вот так? Чтобы тебе готовы были подарить весь мир?» - в этих простых словах была вся суть, все желания, которые говорили о том, что Билл нуждался исключительно в ласке и обожании, нежели в дарителе её, и всё, что было ранее, в Сент-Мари, было его очередной попыткой получить желаемое, неважно, от кого. Так было ли у них то, что необходимо хранить и беречь, кроме собственных иллюзий в памяти?

Были у арфиста и другие причины ненавидеть себя и свою одержимость - не только Гийом заметил в нём перемены, но и сам он ощутил перемены в Гийоме. Движения, манеры, сами поцелуи стали другими, и одна мысль о том, что всему этому любимого учили чужие руки и губы, вызывала необоримый гнев. Тома видел измену даже в тех ласках, что Билл дарил ему, в то время как свои ночи в чужих объятиях видел лишь способом перенять необходимые навыки у новых любовников. Ведь его привередливый Нарцисс был достоин наилучшего…

- Господин! – голос кучера заставил Дювернуа покинуть храм печали и заметить, что пейзаж за окном кареты потускнел в вечернем тумане, - Через несколько миль мы доберёмся до Шатору! Прикажете искать гостиницу, или сразу перезакладывать лошадей?

Арфист лишь подал знак рукой, и слуга, что тихо сидел подле него, тотчас крикнул кучеру, что господин не желает останавливаться на ночлег, а это означало, что они остановятся лишь на час-другой на местном постоялом дворе, после чего немедленно двинутся в путь. Тома взял с собой в путь Гастона – тихого и малословного парнишку, который служил у него последний месяц вместо Тьери. Он был сообразителен, проворен и понимал желания хозяина с полуслова, а порой было достаточно одного мимолётного жеста, и через несколько минут всё было исполнено.

- Ваша Милость не голодны? – спустя несколько минут, прервал тишину слуга, - Я хорошо знаю Шатору и…

- Нет, Гастон, сходи и поешь сам. Мне только воды принесёшь и наполнишь фляги. Отправимся как можно скорее.

- Как прикажете.

Вместе с Дювернуа Париж покидала весна, забирая с собой цветущие нарциссы, тюльпаны и вишни. Уходила за ним, растворяясь в южных краях, весенняя свежесть, а вдоль дорог, по которым проезжала его карета, будто по волшебству, расцветали яблони, а вслед посылали свои трели полевые жаворонки.

***

Шли последние дни мая, душные и засушливые, когда Беранже решился покинуть своё убежище. Доселе он не покидал своих дворцовых покоев, поскольку лекарь мадам де Помпадур констатировал у него болотную лихорадку*, считавшуюся заразной, да и частые приступы накатывали один за другим, не позволяя подняться с постели. Первый случился в тот самый вечер, когда он проснулся в доме де Даммартен, и он очень смутно помнил, что происходило с ним дальше. Тогда его, в горячечном бреду, обнаружила на полу опочивальни прислуга, и позаботилась о том, чтобы перевезти его во дворец, поскольку он, чуть только пришёл в себя, стал просить увезти его из злосчастного дома.