«Narcisse Noir / Чёрный Нарцисс» (СИ)

- Потому и я просил тебя не наносить духов, - печальная улыбка коснулась раскрасневшихся губ арфиста, и он крепко прижал к себе шелковистое тело Нарцисса, оплетая руками его тонкий стан, - Я истосковался по твоему запаху. Везде.

- Где? – усмехнулся Гийом.

- В тебе есть сладчайшие места. Например, запах твоего семени.

Билл ничего не успел сообразить или ответить, как Тома вновь поменял их местами и, не церемонясь, развёл его бёдра, принимаясь вылизывать его снизу, при этом шумно вдыхая и постанывая. Гийом залился краской – мокрый язык заскользил по яичкам и члену, после чего уста перепорхнули к анусу, напоминая ему о той самой рыбке, что так жаждала оказаться в коралловой пещере.

- Ты стал другим, - сквозь стоны всхлипнул Гийом, приподнимаясь на локтях, чтобы видеть эту развратную картину, - Таким… боже… Том!

- Только для тебя, - как ни в чём не бывало, облизнулся Дювернуа, и вернулся к его устам.

- Ты такое писал…

- И хочу это делать. С тобой.

Гийом внимательно посмотрел на влажные на губы арфиста. Обведя сладострастным взглядом их пленительный изгиб, он потянулся к ним и нежно прикусил нижнюю сквозь поцелуй, наблюдая за судорожным выдохом любимого. Далее время, которого никто не считал, полилось водопадом нежности. Движения, поцелуи, руки, вздохи и слова переплетались, одно другое сменяя, и самыми постоянными в этой радуге оттенков страсти оставались глаза их обоих, не разрывавшие своей связи. Иногда на них проступали слёзы, а иногда дикая, животная похоть вспыхивала, и тогда всё остальное превращалось в уничтожающий прошлое и будущее пожар, и обоим оставалось лишь настоящее, которого всегда слишком мало для того, чтобы насытиться самому и вместить свою накопившуюся любовь в её совершенный объект. Руки Тома оплетали гибкое, влажное тело Нарцисса, которое в ажуре кружев казалось сотворённым из хрусталя, и медленно доводили его до томных стонов, заставляя в мучительном наслаждении изливаться перламутровыми каплями на чёрные простыни. Губы его собирали этот жидкий жемчуг, а глаза требовали от Гийома на это смотреть. На ногах и стопах Нарцисса не осталось ни единого местечка, которое было бы забыто арфистом – Тома осыпал его изящные стопы и щиколотки поцелуями, облизывал, обсасывал, словно сладкую карамель, каждый пальчик, непрестанно повторяя: «Совершенный, самый сладкий, самый прекрасный, единственный…» Когда же Гийом вырывался из его ласк, желая ответить тем же самым, Тома до безумия доводил его своими стонами, в которых только и было слышно самовлюблённое имя. Гийом понимал, что соскучился по нему, и целуя сливочную кожу златовласого красавца, он прежде всего стремился стереть с неё чужие отметины, которые острыми шипами терзали глаза. По-новому глядя на арфиста спустя столько времени, и видя, каким жёстким и развратным тот стал, Нарцисс забыл о том, как болят губы от его же ударов, осыпая его тонкое, совершенное тело кровавыми поцелуями. И прежде были у них страстные ночи, но не такие – Тома не был таким, как сейчас. Гийома же пленяла опасность и жестокость, не наигранная, а настоящая, хотя он этого не осознавал.

- Я завидовал сам себе, когда ты отвечал, что хочешь меня. Я хотел убить того, кто вызывал в тебе это желание, хотя сам и был этим неизвестным, - в полубреду шептал Тома, когда Гийом истязал поцелуями его бёдра, - Ты писал, что будешь это делать, а мне хотелось разорвать на части выдуманный тобой образ… безумие. Боже, что же ты творишь… Я завидовал самому себе, что ты в восторге от меня. Я ненавидел себя за то, что ты каждый день ищешь меня глазами в толпе, желаешь быть со мной, но я не могу себе этого позволить… Гийом!

- Зачем ты писал тогда всё то, на что я отвечал? - переходя губами на бархатистые яички, спросил Гийом. Зная, что Тома не в силах будет сейчас отвечать, он чередовал слова с ласками, - Зачем, всё-таки, столько всего дарил и называл королём, Богом? Зачем говорил, что именно будешь со мной делать? Вот и получал заслуженно.

- Потому что люблю, потому что хотел… - выдохнул Тома и захлебнулся в стоне, когда увидел как Гийом медленно проводит языком по напряжённому стволу, глядя при этом ему в глаза.

- Хотел – получай.

Как будто всё вернулось на круги своя, как будто страсть не проходила никогда, как будто наутро исчезнет отрезок времени, что был заполнен чужими лицами, телами и словами – так вёл себя Гийом. Он напрочь забыл обо всём, он поверил глазам арфиста, в которых, кроме безумствующей любви и всепоглощающей страсти, читалось неподдельное восхищение, то самое, которым были пропитаны строчки тайных писем. Он был вынужден признать, что всё это время чувствовать Дювернуа, именно такого, каким он был сейчас. И теперь звёздная ночь растянулась, чтобы дарить ускользающее в темноту мгновение.

«Я всегда буду любить тебя» было последним, что слышал Беранже, прежде чем глубокий сон поглотил его, уже на рассвете, и ласковые руки любимого Дювернуа заключили в умиротворяющие объятия.

***

Рассвет никто не встречал, как в Версале, так и в поместье Александра Этьена. Гости успокоились и распили последние бутылки вина лишь под утро, уснув, как только заалел бескрайний горизонт. Поскольку вся знать Парижа и окрестностей была на этом торжестве, познавая последствия ночного гуляния, тихо было в их парижских домах. Не спали на улицах Парижа только торговцы, дворники и священнослужители. Даже прислуга, за целый день и всю ночь изнурённая прихотями господ, уснула беспробудным сном. Потому утро началось, для большинства, около двух часов пополудни. Ещё позже оно пришло к Гийому – когда солнце переступило дневной порог, двинувшись к западу.

С трудом открыв глаза, затёкшие с ночи от пролитых впустую слёз, Беранже потянулся, тут же ощущая в теле последствия своего приключения. Губы опухли и болели, и стоило их коснуться, как перед глазами пронеслись эпизоды боли, и даже то всепоглощающее состояние, что пришло позже, когда любовь вырвалась наружу, словно хищник из клетки, не заглушило тёмного осадка. Гийом не знал, где сейчас находится солнце, так как занавески алькова были задёрнуты, и резко развернувшись, обнаружил, что и Дювернуа рядом нет. Внутри пробежал неприятный холодок, и невзирая на боль в теле, Гийом вскочил с ложа, распахивая занавески.

- Тома!

Никто не отозвался, и тогда он позвал ещё и ещё, но в доме было тихо. Свою одежду он увидел на кресле, и мигом бросился к ней, чтобы одеться поскорее и найти арфиста, когда вдруг его внимание привлёк конверт на столике, подле которого лежал свёрнутый вексель.

Боль пронзила сердце до того, как трясущимся пальцам удалось распечатать конверт, до того, как он развернул вексель, до того, как осознал суть написанного. Эта боль была во всём, что было вокруг. Она висела в воздухе густым туманом, несмотря на солнце за окном, и была разбрызгана вчерашней кровью по дорогому персидскому ковру. Она горела на губах и растекалась холодным параличом по венам с характерным гулом неровных ударов сердца. Она медленно и торжественно увенчивала голову огненной диадемой, и она более не была безликой – тот самый принц в кровавой мантии, с волосами цвета воронова крыла, обернулся. У него было прекрасное, бледное лицо, тёмные брови и горящие янтарным пламенем глаза, печальные уста и родинка на щеке, а волосы его, что так долго сводили с ума, будто горя в огне, отливали золотом, и за его спиной полыхало пламя. Боль была во всём, даже в его имени: Том.