«Narcisse Noir / Чёрный Нарцисс» (СИ)

- Так, значит, был бы это не я, ты бы тут ковром стелился для некоего благодетеля! - закричал он, давая старой боли вернуться со слезами, что жгли глаза, - Ты бы сейчас исполнял любые капризы, и вылизывал его за одни эти подачки? Будь это чужой, ты бы отсасывал у него ночь напролёт, и слова не сказал! Это не мог быть я? Конечно, не мог! Потому что таким может быть только какой-то напыщенный, старый дурак! – всё сильнее распаляясь, Тома вдруг с крика перешёл на шипение, - Я не мог писать тебе красивых писем, не мог дарить тебе изысканных вещей, потому что я слепой урод, который ничего в красоте не смыслит, так? Шлюха, я ненавижу тебя. Омерзительная тварь. Будь ты проклят, будь проклят.

Сопротивляться было бесполезно, Гийом только зажмурился, терпя боль и унижение. Когда спали маски, и открылась правда, он вдруг подумал о том, что любви, о которой он мечтает, не бывает в мире, но с каждым новым ударом, который загорался на лице, с каждой каплей крови, наполнявшей уста солёной болью, осознавал, что любит только его – мальчика, который стал жестоким и циничным.

Тома остервенело хлестал Гийома по щекам до тех пор, пока не увидел кровь, что капала из разбитых губ, и не понял, что тот даже не пытается уклоняться. Он замер на миг, пытаясь успокоить дыхание, и с ужасом глядя на сотворённое собой. Гийома била дрожь, из глаз его лились слёзы, но он даже не поднял взгляда, когда Дювернуа остановился.

- Прости меня, прости меня. Прости, Любовь моя, прости, - упав на колени, арфист залился слезами, прижимая к себе трясущегося Нарцисса, - Я люблю тебя, я всегда любил только тебя. Я писал правду, Гийом! Я задыхался без тебя, но ведь ты такой, что мне не на что было надеяться. Скажи я тебе прямо, что люблю тебя, что бы изменилось? Ты сказал бы, что и так это знаешь. Я так хотел…

- Замолчи, бога ради, - безразлично прервал его Гийом, - Ты ведь и сам себе не веришь. Не надо больше меня мучить. Я не заслужил большего, чем подделка, и ты сам это досказал. Да, я бы делал сейчас всё, что от меня захотел бы какой-то чужой человек, потому что до сих пор находился бы в иллюзии, что нужен ему, что он меня любит. Хотя бы он. Хоть кто-то! Но не ты, потому что ты должен ненавидеть меня за всё это, - он грустно усмехнулся, но тут же скривился от боли, - Ты не можешь меня любить.

- Всё, что я сделал и сказал – это всё правда, Гийом. Я живу, дышу тобой одним, боже… Ты – смысл меня самого. Я лелеял мечту, чтобы ты любил меня, но понимал, что мне не добиться этого. Я и сейчас это понимаю. Я не хочу, чтобы меня любил кто-то другой, я хочу, чтобы меня любил ты. Это разрывает меня на части, ты не представляешь, что значит обожать тебя и ненавидеть одновременно. Одного твоего взгляда, слова, движения достаточно, чтобы сойти с ума, чтобы обожать тебя просто за то, что это ты. Но стоит мне подумать… - на миг арфист прервался, и зажмурился, будто от острой боли, - только подумать, что тебя касается другой… я не могу терпеть этого, Гийом. Я не могу видеть чужие руки на тебе, чужие губы… Я пытался, Билл, я пытался себя побороть, но это невозможно. Я хочу снова ничего не видеть, я хочу, чтобы было, как тогда. Я не знал ничего, я верил каждому твоему слову, я не видел твоих глаз, когда ты говорил правду, и уст твоих, когда из них исходила ложь. Но я знаю, что и этого больше не будет, и не вернётся то время, когда я мог только чувствовать тебя и сходить с ума от одного твоего голоса, запаха, прикосновения, и… любви. Ты никогда не убедишь меня в том, что не любил, я чувствовал, можешь доказывать, что никогда не любил, мне всё равно. Потому что оно - вот здесь… - шептал Тома, приложив руку Гийома к своей груди, - … здесь всё было. Я знал, что нужен тебе. Я боялся потерять это больше всего на свете, но знал всегда, что однажды это случится, ты уйдёшь. Гийом, ты никогда не будешь только моим. Ты не сможешь…

В последних словах Дювернуа Гийом отчётливо прочитал отчаяние и угасающую надежду, а тот, спрятав лицо в ладонях Нарцисса, которые не выпускал из рук, принялся целовать их. Эта самая надежда пробудила в сердце Гийома необъяснимую перемену настроения. Он раскрыл объятия арфиста, допуская к себе его трепещущие губы, которые теперь собирали кровь с его собственных невесомыми поцелуями, и действовали, как пьянящий напиток. Думать больше ни о чём не хотелось. Роскошную опочивальню освещала всего пара свечных огарков, а непримиримые влюблённые всё так же сидели на полу, обняв друг друга так крепко, будто боялись, что их вновь разорвёт на две неполные части.

- Я люблю тебя, - Биллу стоило неимоверных усилий произнести слова, - Люблю безумно, хотя ты так меня ненавидишь. Я знаю, что всё, что ты писал мне – сладкая ложь, но позволь мне заблуждаться. Не говори ничего больше, не забирай последнее. Я всё отдам, но только не те письма.

- Ты их сохранил…

- Как я мог расстаться с этим, когда мне никто больше такого не говорил? Когда каждому нужно только то, что я делаю лучше всего, им нет дела до того, чего у меня самого нет, - вновь разрыдался Гийом, - Хотя бы слова, Тома, ты никогда не поймёшь этого. Хотя бы слова!

Дювернуа тяжело вздохнул, и поднявшись на ноги, потянул Гийома вверх, помогая подняться, и подведя к постели, уложил, после чего принёс из-за ширмы чашу с водой и салфетку. Затем он позвал служанку, которая принесла вина и разожгла свечи, после чего в алькове вновь воцарился мягкий свет, и пьянящее облако арфиста и танцора. Гийом медленно приходил в себя, лёжа и глядя в пустоту, пока Тома, глотая слёзы, бережно стирал мокрой тканью кровь с его губ и подбородка, поглаживал его лицо, целовал брови и мокрые ресницы.

Хотя сладкое вино придало сил, оно и боль усилило.

- Ты говоришь, что писал правду… не избивают тех, кому поклоняются.

- Я и убить тебя хотел, - мрачно произнёс арфист, и Гийому показалось, что в его глазах вновь блеснули те самые ледяные осколки, от которых внутри зарождался страх, - Я сошёл с ума?

- Да, - прикрыв глаза, и подставляя веки под поцелуи Тома, ответил Гийом, но тут же с горечью добавил: - И потому по всему твоему телу разбросаны чужие следы… я ведь не успел оставить на тебе своих, сегодня. Значит…

- Я хотел сделать больнее. Чтобы ты понял, что не единственный. Но ты им так и остался. Ночи напролёт я пытался доказать себе, что ты – всего лишь надменная красота, которая недостойна моей любви.

- Так ты любил, или хотел сделать больнее?

- Я не знаю.

- Теперь, когда всё закончилось, что мы будем…

- Молчи, молчи, - зашептал арфист, губами накрывая солёные от крови уста, - Молчи и не говори ничего. Только запомни, что я люблю тебя. Только это. Каждое слово, написанное мной, было правдой. Ты достоин наилучшего, но я никогда не мог тебе этого дать. Ведь ты сам говорил об этом чувстве. Если бы ты любил меня, то тоже хотел бы, правда?

- Я мечтал, чтобы твоим глазам вернулся свет, - выдохнул Гийом, - чтобы ты посмотрел на меня, а сам я, чтобы сошёл с ума от твоего взора. У тебя самые прекрасные глаза на всём свете, Том.

- Тогда смотри сейчас, - Тома посмотрел прямо в глаза, - Смотри и знай это.

Нарцисс послушался, и, впившись взглядом в тёмные омуты, позволил им утянуть себя в бездну, где теперь полыхал неистовый огонь. Он наблюдал за каждым движением арфиста, который стал спускаться поцелуями всё ниже и ниже. Он упивался его красотой, и жадно следил за тонкими руками, вспоминая, сколько раз хотел стать его арфой, и теперь, когда Тома то и дело поднимал к нему взор, эти забытые желания будто просыпались от летаргии, что почти год держала их в заточении. Плавные волны золотистых волос, которые вновь отросли до поясницы, распадались беспорядочными прядями по плечам арфиста, и мягко дразнили кожу, вызывая волны мурашек по ней, а тёмные родинки на его плечах и ключицах, в свете приглушённого пламени, выделялись сильнее, нахально маня к себе губы. Потянув Дювернуа на себя, Беранже молниеносно оказался сверху, принимаясь ласкать нежный бархат его кожи, миндальный аромат которой уже улетучился, и остался тот самый, медовый, который принадлежал самому арфисту, а не духам. Корица, мёд, имбирь, гвоздика – это был его Тома. Гийом вдохнул, прикусывая кожу на шее возлюбленного, и услышал слабый стон.